Катарское сокровище - [2]

Так же некогда и уверовали в ересь родители мальчика. Отец его, богатый горожанин, владелец крупного пая в мельничном братстве Замка, дважды избиравшийся в магистрат от квартала Дорады; и матушка, у которой в семье сплошь еретики были, даже пару «рукоположенных» еретическим обычаем можно насчитать. А вслед за ними уверовали и дети — старший сын, гордость и красавец Гираут, и дочка Гирауда, и младший сын — наш бедный мальчик, выросший в тени брата и привыкший во всем ему подражать. Брат, без сомнения, был лучше всех на свете. Очень красивый — черные кудри, в которых застревал и ломался гребень, и неожиданно яркие, светлые глаза; очень сильный — одной рукой поднимал братишку и держал на весу; очень умный — всегда мог найти верный ответ, отбрить шутника, посчитать деньги в уме без помощи пальцев или костяных счетов; и очень независимый. Мальчику-то ужас как нужен был брат, он жизни без него не мыслил и расплывался в улыбке от любого его доброго слова. А брату, Гирауту Меньшому, в честь отца названному, похоже, никто не был нужен на свете, он безо всех мог обойтись, даже без отца. А значит, все, что он говорил, следовало считать правильным.

Да, до тринадцати полных лет наш мальчик гордился тем, что катары-священники находили приют под их кровом; что он участвовал в общих богослужениях, преклонял колени перед «Совершенными», держал корзины с хлебом для благословения. И что община избрала именно его отца, человека надежного и не расточительного, хранить общинную казну на нужды приходящих Совершенных и прочие манихейские дела. Казны той мальчик в глаза не видел, знал только, что это — деньги священные; но однажды случайно подсмотрел, что у отца в стене есть тайник, железный ящик, запиравшийся на ключ. И возгордился родителем-казнохранителем еще больше. И еще больше возненавидел новое установление — проклятую инквизицию, выдуманную попами, чтобы следить и шпионить за истинными христианами, отбирать у них дома и имущество и набивать свой карман.

Так и жил бы мальчик зараженным чумой манихейской ереси, даже и не зная до последнего дня, насколько сильно он болен. Но то ли благодать крещения в нем начала свое действие, ведь был же он крещен во младенчестве, как подобает… То ли Дух Святой еще как-то коснулся его Cвоим дыханием… Однако несмотря на все препятствия, внутренние и внешние, он все-таки пришел к колодцу живой воды и пожелал ее больше всего на свете. И в конце концов вырос и стал монахом желанного Ордена. Более того: монахом и священником.

Правда, в последнее время ему удавалось мало вкусить от покоя и радости монашеской жизни. Желанная Рахиль нередко даруется только тому, кто семь лет проведет в объятиях Лии, и всякому известно, что для монаха Лия и Рахиль символизируют первая — жизнь деятельную, а вторая — сладость созерцания. Занимался же новый Иаков теперь в основном тяжелой и не свойственной клирикам работой, которую поручило ему священноначалие. А именно — фратер Гальярд из Ордена Проповедников, также называемого Орденом святого Доминика, брат для братьев и отец для мирян, сделался церковным следователем, по-латыни говоря — инквизитором. И цель его работы была — отличать людей, зараженных болезнью ереси, от честных христиан, и приводить их к покаянию. К сожалению, такая работа весьма необходима для наших смутных (и по всему апокалиптических) времен; хотя все в ней и оказалось во многом иначе, чем думалось мальчику раньше. Даже и в бытность молодым монахом. Признаться, особенно в бытность молодым монахом.

2. Инквизиция едет. Увы Мон-Марселю

Компания, ехавшая пасмурным осенним днем по узкой и петлючей горной дороге, выглядела весьма внушительно. От этой внушительности встречные крестьяне начинали загодя креститься, оттаскивали телеги с пути кавалькады и стояли низко склонившись, однако же посверкивая такими знакомыми, недобрыми взглядами из-под спутанных волос. От этой внушительности даже проезжие рыцари невольно дергали поводья, складывая пальцы в охранные знаки — или же размашисто, напоказ крестя грудь. И бродячие собаки, казалось, старались убраться с дороги не потому, что боялись плетки всадников — но из-за страха перед черно-белым знаком креста, красовавшимся на боку крытой повозки. Это брат Франсуа придумал. Мол, инквизиция, церковный суд, должна и в пути выглядеть внушительно, быть узнаваемой издалека, чтобы напоминать людям о покаянии и поддерживать в еретических горах авторитет вселенской Церкви. Коль скоро бездельники, сабартесские кюре, неспособны сами наводить порядок в своих приходах.

Ох уж внушительность… Много бы дал брат Гальярд, чтобы избавиться от этой внушительности.

Он и от коня-то с удовольствием избавился бы. Во-первых, не слишком хороший был ездок: всю юную жизнь прожил в одном городе, никуда странствовать не приходилось. А потом, после вступления в монастырь, привык по-доминикански передвигаться пешком, с палкой в руке и фляжкой на поясе. Так, по его мнению, и должен был покрывать расстояния настоящий проповедник: только так хаживал даже через Пиренеи сам отец Доминик, один ли, с учениками ли; так прошел от Парижа до Болоньи второй магистр, Иордан Саксонский; и только так выходили в дорогу наставники всех доминиканцев — святые апостолы Христовы. Но тогда, однако ж, еще инквизиции не было, резонно возражал Гальярду епископ Тулузский, сам доминиканец. Тогда церковному суду не нужно было стремительно перемещаться с места на место, порою даже от преследования бежать… Авиньонет все помнят. Что было со святым Петром Веронским, который только пешком ходил — тоже все помнят. Мученическая кончина — это хорошо для самого мученика, но стремиться к ней вопреки общему благу — это уже прямая гордыня и непослушание. Послушание же для монаха, будь он даже вне подчинения епископу — первая добродетель, выше самого обета бедности. А использовать — не значит обладать. Хотя сказано же, вздыхал в сердце своем брат Гальярд — прямо-таки про его случай сказано: «