Катарское сокровище - [17]

— Господь открыл мне, что Он меня услышал.

— Что же вы говорили Ему, брат?

— Я просил Его о милости.

Роскошно, нечего сказать. Может, святые только так всегда и говорят, но брат Гальярд еще не был святым. Его ужасно раздражало все в Кордесе — злобные взгляды на улицах, пустые скамьи в церкви, куда они с Рожером честно заявлялись проповедовать, недовольство старого кюре — «Братья мои, я, конечно, не могу вам указывать, но все-таки уезжали бы вы отсюда…» Тоска Гальярда усугублялась тем, что проповедником на этот раз назначили именно его, а брат Рожер был просто его «социем», товарищем и помощником, младшим, несмотря на старшинство по годам и по сроку жизни в Ордене. Спокойное смирение этого человека заставляло Гальярда все свое первое назначение чувствовать себя неисправимым грешником, человеком ни на что не годным. И не украшали его жизни красноречивые, заранее заготовленные проповеди, произносимые почти пустым лавкам, на которых кое-где белели старушечьи платочки, да порой забегал с улицы кто-нибудь из играющих детей.

Остаток времени поглотили реестры. Магистрат без особой охоты, но все-таки поделился с ними деревенской переписью, и брат Гальярд с облегчением узнал, что действительно оба кандидата на сожжение — одна женщина-«совершенная» и замешанный в убийстве местный дворянин, принявший «консоламентум» перед смертью — уже несколько лет как покоятся на кордесском кладбище. Исполненный околосмертной решимости, брат Гальярд потребовал у трех деревенских консулов дать им людей для эксгумации еретиков и сожжения останков. Глава магистрата, молодой еще мужичина с бритым по-городскому подбородком, сощурил на монаха глаза, как на ядовитую змею.

— Это мудреное слово значит, что вы, господа мои… отцы, собираетесь наших покойников выкапывать?

— Именно так, любезный, — внутренне трясясь от подлого страха и гнева, ответствовал брат Гальярд со всей возможной холодностью. Магистрат заседал как раз в доме этого бритого; трое деревенских глав сидели на лавках, расставленных полукругом, как для монашеского капитула, а двое доминиканцев, которым никто не предложил стульев, стояли перед ними на манер подсудимых, спинами к открытой двери. За дверью уже чувствовалось какое-то шевеление, шорох голосов. Любопытные стекались посмотреть, как Кордес в лице своих, прости Господи, консулов отошьет проклятущих инквизиторов.

— Нет уж, простите, мы, честные миряне, таких дел не понимаем, — открыто смеясь Гальярду в гневные глаза, сообщил староста. — Есть у нас пара людей, чтобы мирские дела улаживать — да их, как назло, как раз эту неделю в город на заработки потянуло. Хотите, спрашивайте у отца кюре: может, он вам своего звонаря одолжит, могилы-то разрывать. Только если тот сам в могилу свалится и шею невзначай свернет — вы не обессудьте, отцы вы наши: старику уже восьмой десяток пошел!

За дверью кто-то засмеялся. Брата Гальярда прошиб холодный пот. Так вот как это бывает… Случалось ли с вами, отец Гильем, когда-нибудь то же самое? Я не могу быть инквизитором, подумал брат Гальярд во внезапном озарении. Брат Рожер может, а я не могу. Ведь еще немного, и я возненавижу этих людей.

— Хорошо, — спокойно продолжил он, не сводя глаз с бритого лица, красивого, нормального человеческого лица, однако казавшегося ему сейчас похожим на кабанье рыло. — Я верю, что у вас нет людей для содействия инквизиции. Ведь вы прекрасно знаете, что отказавший в помощи инквизитору при исполнении обязанностей подлежит отлучению.

— Разумеется, знаю, дорогой мой господин и отец. Разве я мог бы устоять перед… такой ужасной угрозой? Но видит Бог, у меня нету ни одного человека, я бы и сам готов был вам помочь, собственными руками — только вот ужасно болею поясницей.

Староста похлопал себя по крутому боку, все так же улыбаясь и ни на миг не собираясь проигрывать в поединке воль. Вокруг него была его деревня. Рядом с братом Гальярдом — только Рожер, чье кроткое лицо казалось сведенным в молитвенном сосредоточении. Нет, не только Рожер — рядом с ним, как он верил, был Господь Иисус, да только он знал это разумом, а не сердцем.

— Вы можете хотя бы собрать своих людей и объявить, что требуются помощники для исполнения приговора тулузской инквизиции? — все еще железным голосом вопросил брат Гальярд. Однако ему уже казалось, что он медленно отдаляется от этого дома, от самого своего голоса, что все это происходит будто и не с ним. Такого позора он не испытывал с ранней юности, с поры ужасных и изначально проигрышных его столкновений с братом.

— Вы уж извините, но в этих делах мы не участники, — ласковым, будто отцовским, голосом ответил другой консул — старый, с брюшком. Медленно поднялся, давая понять, что разговор окончен — и вслед за ним встали двое остальных. — Сами вы, отцы, народ собирайте и что хотите в церкви объявляйте, на то вы и священники, а мы — что ж мы? Такой власти над людьми не имеем, у нас коммуна свободная, мы тут не графы, не епископы тож…

— Хорошо, — уже дрожащим от ярости голосом сказал Гальярд, смутно надеясь, что он не сорвется в крик. — В таком случае, мы будем