Катарсис. Подноготная любви (Психоаналитическая эпопея) - [10]

П.: Тогда для симметрии придётся сшить ещё одну шапочку и вышить: «В» — Возлюбленная. И будут эти две буквы рядом: «В» и «П».

В.: Мне бы одну сшить…

П.: Сошьёшь. Когда-нибудь. Год уже жду. Через год исполнится — два. Скоро это войдёт в привычку. Ждать и верить.

В.: Я, правда, сошью. Правда-правда. Ты не беспокойся.

П.: А я и не беспокоюсь. Я ко времени отношусь философски. То ли есть оно, то ли его нет. И часто оно, похоже, закольцовывается. И ты сквозь него — на другой виток.

В.: Как Мастер. Помнишь, как они с Маргаритой на лошадях — в вечности?

П.: Разве такое было?

В.: Было. Последние главы — помнишь?

П.: Я имею в виду — у нас?

В.: У нас было лучше. А правда, странно, что так много из того, что с нами приключилось, как будто уже описано прежде: в том же «Мастере и Маргарите»? Скажем, весь этот волшебный флёр?.. Книга про Понтия Пилата, писатель, рукопись, он и она, и самые главные вопросы бытия…

П.: А женщина — ведьма. Или, в современной терминологии, — оккультистка, которой даже среди оккультистов прочили большое будущее… А насчёт флёра… Помнишь, где встречались Мастер и Маргарита? Как и мы, в московской (!) полуподвальной (!) квартире. Мастер тогда выиграл по лотерейному билету, снял квартиру, в окно которой, приходя к нему, носком туфельки и стучала Маргарита. И в твоей «каморке папы Карло» пол тоже ниже уровня асфальта. И в той же самой Москве всё и происходит. Только в комнате у Мастера была печка, в которой он сжёг свой роман про Понтия Пилата…

В.: Так и в каморке тоже есть! Ты что, не понял? Вот тот выступающий угол у дальней от окна стены — это и есть печка. Естественно, отопление теперь центральное, но печку не снесли, только отверстия замуровали, а сверху обоями заклеили. Так что и печка совпадает. И про Понтия Пилата, когда первый раз в каморку пришли, было только в рукописи… Да и не разрозненные это рассказы, я сразу поняла, они связаны, своеобразный роман…

П.: Да, совпадений много… Даже, может быть, подозрительно много. Многие писатели брались за Понтия Пилата, но далеко не все из них — русские, а тем более — москвичи. И тем более в полуподвальной квартирке. Плюс ведьма, начало любви с ней, с того времени, когда существенная часть романа уже завершена… Первый, заметь, в его — и его! — жизни роман! Поневоле начинаешь представлять, что писатель, настоящий, я имею в виду, может сквозь годы заглянуть в будущее, в другой виток уходящей в вечность спирали, в чью-нибудь каморку, и описать то, о чём для себя ему остаётся только мечтать… Заглянул, но всю красоту описать постеснялся. Решился взять только отдельные детали… Или наоборот: взял основное, прочие же штрихи укрыла дымка будущего… И эти скачущие в вечности кони… Странные всё-таки эти люди — писатели. Как будто грёзы, как будто в сознании лишь какие-то силуэты, — но потом проходят десятилетия и всё исполняется. Взять того же Толстого: он сначала, во многом списывая свою Наташу с Тани Берс, и придумал её несчастную любовь к негодяю Анатолю, — а уж потом Таня Берс действительно очень гадко влюбилась, и звали его даже не Анатолием, а именно Анатолем. Или ещё: «Крейцерову сонату», где жена изменяет с музыкантом, дрянным человеком, Толстой написал до того как его жена стала вытворять безобразия с Танеевым, профессором музыки. И ведь что поразительно: характерная черта, через которую Толстой передаёт характер музыкантишки — «развитый зад», — и действительно, профессор Танеев, как оказалось, не знал ни одной женщины, был гомосексуалистом, и не каким-нибудь, а именно толстым. Но это проза, тёмная сторона бытия. Толстой, как и Булгаков, не мог не искать в будущем и чего-то прекрасного. А действительно, почему бы и самому Льву Николаевичу при таких его пространственно-временных способностях также не заглянуть в «каморку папы Карло»? Конечно, увиденное он неизбежно должен был отобразить иначе, чем Булгаков. Булгакова, телесно закандаленного всепроникающим железным занавесом коммунистической империи, кроме вопросов души и духа беспокоили ещё и осязаемые преграды, — отсюда в каморке он разглядел и стены, и полуподвальное расположение комнат, и печь, пригодную для сжигания рукописей. Толстой же осязаемым пространством скован не был, конкретные формы во взаимоотношениях двоих для него были как бы ничто, поэтому мы и наше конкретное бытие в его творчестве отобразились в самом главном — в судьбах его любимейших героев. Своеобразной мечте. Как бы грёзе. А жизнь иногда даже прекрасней, чем грёзы… Да, странно, что грёзы, странно, что исполняются, и странные эти люди — писатели… И вообще все люди — странные. Где они живут, в каком мире? Или мирах?

В.: Милый, как мне хорошо с тобой!..

П.: Да, но тогда, когда я впервые шёл с тобой в твою каморку, я даже и представить себе не мог, во что я впутываюсь. Порог какой истории я перешагиваю. Думал: каморка — пусть будет каморка. Может, бандитская, а может — и нет. От азиатских бандитов, помнится, ушёл. Сначала из одной банды, потом из другой. А во второй — ух и круто же было! Потом какая-то каморка! Ладно, думаю, пойдём в каморку. И, помню, отшутился. Говорю, раз каморка, то есть на холсте и очаг, а над огнём, часом, нет ли вертела? На котором меня изжарят? Ты рассмеялась. Я: а за холстом, часом, нет ли какой дверцы к сокровищам? Заросшей паутиной?