Катакомбы XX века - [30]

Однажды, когда я была больна, батюшка прислал мне наклеенный на картон засушенный цветок под стеклом. Передавая его, он сказал: "Эту вещь подарила мне одна раба Божия с большой любовью". Я не знала, кто была эта "раба Божия", но было что-то глубоко ценное в том, что батюшка захотел передать мне через этот цветок любовь неизвестной мне души.

За столом батюшка сам делил и раздавал пищу, выслушивая рассказы всех, иногда сам что-нибудь рассказывал или читал вслух.

Когда кто-нибудь рассказывал о ранних дарованиях или особенно интересных проявлениях у детей, батюшка всегда говорил: "Беречь, беречь надо!" Говоря о ребенке, батюшка как будто имел в виду не только данный период его развития, но и всю жизнь его в целом.

Как-то батюшка сказал мне: "Хорошо, что вы так внимательны к Алику, но, привыкнув к этому, он такого же внимания будет требовать от своей жены". Мне показалось, что батюшка шутит (Алику было всего 5 лет), но он говорил серьезно.

В тот период мне часто трудно было отдать себе отчет в том, какое мое настоящее отношение к целому ряду вещей и что было уже пройденным этапом, и это осложняло мое общение с прежними знакомыми. Мне хотелось просить батюшку помочь мне разобраться в этом вопросе.

Я задала этот вопрос, приведя конкретный пример. "Батюшка, — сказала я, — когда я пришла, например, в библиотеку иностранной литературы, я почувствовала, что не знаю, по-прежнему ли меня интересует тот факт, что в Америке появился новый писатель или меня это больше не касается?" — "Не касается", — твердо ответил батюшка.

С детства я любила поэтов, поэзия была стихией моей души. Батюшка глубоко понимал и любил поэзию, но, насколько я могу заключить из того, как он вел и воспитывал меня в этом отношении, он понимал поэзию как некоторую подготовительную ступень в развитии души. Я говорю "воспитывал", потому что батюшка был воспитателем в самом высоком смысле этого слова: в смысле искусства устроения души, искусства, материалом которого является не мрамор, не краски, но тончайшие движения души, то стремление к божественному, которое вложил Господь в Свои разумные создания.

В своей переписке с батюшкой до крещения я часто использовала мысли и слова поэтов, и батюшка всегда горячо на них откликался, давая понять, что здесь только намеки, а полнота — в мире духовной жизни, в мире религии, где эти намеки раскрываются до конца и становятся реальностью.

Когда я привела в одном из писем четверостишие Тютчева:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется,

Но нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать,

батюшка предупредил меня, что я сама не до конца еще понимаю смысл этих слов, и со своей стороны напомнил мне слова того же поэта:

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

В другой раз я использовала стихи Блока из драмы "Роза и крест", для того чтобы выразить занимавшую меня мысль "радость — страдание — одно". Батюшка написал мне в ответ, что эта мысль глубоко христианская и путь к ее правильному пониманию только в духовной жизни.

Между прочим, батюшка очень ценил Гоголя и, упоминая об его статье "Размышление о Божественной Литургии", говорил: "Даже не верится, что это написал светский писатель".

После крещения батюшка стал подводить меня к иному пониманию взаимоотношений между поэзией и религией. Я понимала их односторонне, только как близость, согласно мысли Жуковского: "Поэзия — религии небесной сестра земная". Противоположность между поэзией как искусством падшего человека и религией как средством спасения я поняла позднее и только благодаря батюшке.

Батюшка не советовал читать поэтов во время уединенного пребывания среди природы. Вернувшись домой после поездки в Саров, где стихи были уже совсем неуместны, я по привычке открыла Блока и прочла хорошо известное мне стихотворение "К Музе", но открывшиеся мне строки я читала теперь иначе. Обращаясь к музе, поэт говорит: Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть. "Да, — подумала я, — там весть о гибели, а здесь — весть о спасении!"

В то же время, когда речь шла о брате, о том, как приблизить его к духовной жизни, батюшка сказал: "Читайте ему стихи".

Такова "диалектика" жизни души.

Я рассказала батюшке, что одна моя знакомая часто обвиняет меня в неискренности и даже фарисействе. "Не оправдывайтесь, — сказал батюшка, — и вы будете спокойны".

Батюшка никогда не отказывал в помощи, хотя бы заочной, и тем людям, которых он лично не знал. Когда Наташа*, жившая в Ленинграде, прислала своим подругам письмо, в котором высказывала свое крайне тяжелое душевное состояние, приведшее к тому, что вместо подлинно духовных ценностей стала гоняться за "зелеными изумрудами", т. е. весьма сомнительными, а в сущности демоническими образами, которые европейское искусство XIX–XX веков так часто пыталось представить в привлекательном виде, батюшка сам взялся написать ей письмо с тем, чтобы кто-нибудь переписал его и послал от своего имени.

-----------------------

* Вероятно, речь идет о Наташе Середе (прим. ред.)

Батюшка строго относился ко всякой экзальтированности, которую он рассматривал как нарушение строя души, духовного целомудрия, как "прелесть", чрезвычайно опасную для духовной жизни. Когда приехала А., она потребовала, чтобы Леночка ехала с ней смотреть на то "чудо", которое, по ее словам, с ней произошло. Она нашла стоявшую в церкви икону Спасителя и, почувствовав, что она предназначена именно для нее, взяла ее себе и временно поместила у меня в комнате. Когда батюшке рассказали обо всем этом, он возмутился поступком А. и сказал: "Это не чудо, а воровство".