Касьян остудный - [28]

О новой заветной жизни бредили не только Умновы, но и вся устоинская беднота, но соблазны пока оставались соблазнами, а на деле собственность давила людские души, озлобляя их и запутывая.

От этого Яков Умнов ушел в армию и через два года к этому же вернулся. Только теперь он не просто не любил собственность, а знал, что она разъединяет людей и потому смертельно вредна. Осознав причину своего бедственного положения, Яков Назарыч даже гордился бедностью, а когда его избрали председателем сельского Совета, отступился и от последнего надела. Однако председательство почти ничего не изменило в жизни Якова, за исключением того, что у него появилась сельсоветовская лошадь, которую он держал при пожарной на мирском прокорме — по копешке с хозяйства. Дел у него в Совете было не так уж много, а бумаги, приходившие из района и округа, вела секретарша Валентина Строкова. Она же их и запирала в стол, так как мужики, собиравшиеся в Совет курить табак и играть в карты, могли пустить эти бумаги на завертки. Жил Яков по-прежнему скудно, а минувшей весной, в самую бесхлебицу, принужден был просить у Федота Кадушкина хлеба в долг.

— Нет и нет, — с порога отрезал Кадушкин. — Ты голова на селе, и как я могу держать тебя в долговой кабале. Да ведь у меня, Яков Назарыч, и хлеба-то ноне кот наплакал. Вот если бы в Совет меня привлек, Яков Назарыч, на какое дело — тут можно бы, как говорится, взаймы без отдачи.

— А ведь обидел ты меня, Федот Федотыч. Вроде бы как продажный я.

— Ну пошто так-то, Яков Назарыч. Я по-свойски: у меня сын в армии, на красного командира учится. В других местах не мне чета крепыши сидят по Советам.

— В других сидят, у нас не сядут.

— Зря, Яков, ты меня отмежевал. Я по всем статьям середняк.

Скрипя зубами, Яков ушел от Кадушкина и около своего дома встретил другого устоинского хозяйчика, Михаила Ржанова, одноглазого, с худой бороденкой, вечно одетого в рвань. Ржанов ехал на свои поля и вез пахарям хлеб, сало, бочонок свежего квасу. Стоял жаркий суховейный день мая. Чтобы завязать разговор, Умнов попросил для шутки вроде:

— Дал бы квасу-то, Михаил Корнилыч. Небось из погреба квасок-то, а?

— А то. Испей, сделай милость. Вот этим я тебя попотчеваю: со льда, — Ржанов угодливо налил в кружку из запотевшего кувшина пенистого квасу, выдержанного на хмелевых шишках. — Дерет?

— Нервный я теперча — все нутро опалил мне Федот Кадушкин. И сколько я от него издевательств разных перенес! Вот что меня теперь дерет.

И Яков рассказал о своей встрече с Кадушкиным.

— Федот — жадовин известный, — поддержал Ржанов, завертывая в мокрый половик кувшин с квасом.

— Может, одолжишь пудик, Михаил Корнилыч. Ведь пить-есть надо. Мать и все такое…

— Нет, Яша, я. — не Кадушкин. Я вот кто! — Ржанов показал прорванные штаны на коленях и сзади. — На-ко вот, и делай свои общественные дела. — Ржанов переметнул из своей телеги себе на плечо полмешка муки, которую вез на болтушку коням, и отнес на завалинку дома Умнова. — Бери знай. Только мешок опосля принеси. Мы, Яша, Ржановы, завсегда уважали власти.

После щедрости Ржанова Яков Умнов еще более невзлюбил Федота Кадушкина, который также легко мог бы дать и хлеба, и солонины, но отказал, и отказал не по жадности, а вырядить хотел место в Совете. «Ай хитер, — злился Яков Назарыч. — Ай хитер, да у нас его номер не пройдет».

Но кланяться перед хлебными мужиками Якову Назарычу не пришлось: его вызвали на совещание в округ по поводу кредитов для бедняцких хозяйств. Самому Умнову наново положили небольшой, правда, должностной оклад и выдали из синей диагонали брюки галифе, с кожаными нашлепками на коленях и сзади, называемыми леями, и хромовую, с вытертыми локтями и разношенными петлями куртку.

После совещания председатели Советов ходили по отделам и выслушивали наставления. Особое впечатление оставил у Якова Умнова зав. загототделом Борис Юрьевич Мошкин, мужчина смуглый, поджарый, губы истончены и по зубам в обтяжку. Под носом наежились небольшие усики. Сам росту мал, но порывист, легкие кулачки в постоянном ходу.

— Сядь, товарищ, — напористо пригласил Мошкин Умнова и сам сел на свое место боком. Локоть положил на стол, начал пристукивать кулаком почти под каждое слово: — Так. Так. Значит, ко мне пришел хлебный угол? Устойное. Устойное. Богатое село. Страсть богатое. Страсть богатое. В контакте надо работать нам. Как думаешь, председатель? А?

— Как лучше, Борис Юрьевич.

— А как оно, лучше-то, знаешь? Вот то-то и оно. Перво-наперво, — Мошкин постучал по столу, — перво-наперво — это заготовки хлеба. То, что тут говорили на совещании, не обязательно помнить. Главное, для чего живет деревня, — это сдача хлеба. Хлеб, хлеб и еще раз хлеб. Направлять и оценивать всю твою деятельность буду только я, заготовитель. По всем вопросам — ко мне. Жалобы — ко мне. Запросы, обиды, успехи — опять ко мне. — Мошкин ударил кулаком по столу и умолк, настрожил свой острый глаз на Умнова. Умнов тоже глядел ясно и твердо, потому что речь Мошкина понравилась ему прямотой и четкостью.

— Вижу, понимаешь меня. Я таких людей ценю и расположен. Да. — Мошкин живенько повернулся грудью к Умнову и приналег на стол, доверительно понизил тон: — Хлеба надо много, товарищ Умнов: для городов, армии, экспорта.