Касторп - [7]

— Вы пьяны, — сухо констатировала мадам де Венанкур. — Устраивать скандалы на корабле, насколько я знаю, строжайше запрещено. Идите спать, а завтра попросите прощения у нашего юного инженера и пастора! До этого за столом не появляйтесь!

Но пастор Гропиус в защитниках не нуждался. Отставив стакан с пивом, он сказал:

— Расхожие суждения, которые мы тут услышали от господина Кьекерникса, известны уже много лет. Мне как-то встретился некий социалист, который говорил то же самое, только не столь безапелляционно. Не обращайте внимания, господа. Мы несем этим бедным людям религию, цивилизацию, просвещение и культуру. Без нас они бы погрязли во тьме варварства. Господин Кьекерникс, похоже, забыл, кто он и чьи интересы представляет — вернее, должен представлять. Не правда ли, господин Касторп? — обратился он к погруженному в задумчивость Гансу и, поскольку тот не ответил, неутомимо продолжал: — Колонизация, господа, — явление такое же старое, как и человечество. Греки, римляне… это все общеизвестно. Лучше возьмем для примера нашу немецкую нацию. Да, в Азию и Африку мы пришли с опозданием. Но посмотрите на восток Европы. Не первую сотню лет мы несем туда законность, порядок, гармонию искусства и технику. Если б не мы, славяне давно впали бы в анархию. Это наши благодеяния обеспечили им место в семье, имя которой — цивилизация и культура.

Во время тирады пастора Кьекерникс, казалось, задремал. Но едва в кают-компании прозвучало последнее слово Гропиуса, разразился сардоническим смехом:

— Раз он берет вас в свидетели, — перегнулся он через стол к Касторпу, — спросите в Гданьске первого попавшегося поляка, каково его мнение по этому поводу. Могу заранее сказать, что́ вы услышите. «Благодеяния»! — взревел Кьекерникс и стукнул кулаком по столу. — Превосходно сказано! Представьте себе, что однажды в Амстердам прибывает армада чужестранных, индейских или китайских, судов. У них непробиваемая броня и пушки, рядом с которыми наши ружьишки — просто рогатки. Они приказывают нам почитать их Бога, убивают нашего короля, насилуют женщин, а мужчин загоняют в шахты или на плантации. Сифилис, оспа, чахотка, дешевая водка и опиум довершают начатое. А потом их проповедник требует благодарности: ведь это они привели нас в лоно цивилизации и культуры. Простите, забыл добавить, что наш преподобный пастор Гропиус, как распространитель варварских суеверий, колдовства et cetera, давно бы уже сгорел на костре — ну разве что спрятался бы где-нибудь в Альпах. Именно это происходит сейчас с индейцами, азиатами, неграми. Погодите, они еще придут, чтобы с нами расквитаться. Поистине, господа, нет хуже клоаки, чем наша христианская Европа. Вы, господин Касторп, еще этого не знаете. А когда поймете, будете чувствовать то же, что я, — непреходящую тошноту. Одного, даст Бог, вы избежите: не научитесь лгать. Не лгите, прошу вас, как все, не лгите, как этот поп, это омерзительно. И без того пушки вспашут поля и засеют их зубами!

— Какой ужас, — воскликнула, повернувшись к пастору, мадам де Венанкур. — У господина Кьекерникса больное воображение! Не могу больше этого слушать. Почему Северогерманское пароходное общество «Ллойд» пускает таких людей на палубу своих судов? — вопрос этот мадам де Венанкур задала, вытирая глаза платочком. Затем она поднялась со стула и, протянув руку Гропиусу, сказала: — Я прошу немедленно увести меня отсюда.

Не без уважительной робости, однако с заботливой поспешностью пастор Гропиус подал мадам де Венанкур согнутую в локте руку, после чего парочка покинула кают-компанию, даже не пожелав остающимся спокойной ночи. Ганс Касторп отодвинул тарелку, на которой недоеденная котлета и остатки салата являли собой унылый натюрморт.

— Господин Кьекерникс, — тихо произнес он, — не могли бы вы объяснить, почему в своих рассуждениях упомянули поляков?

Но представитель бельгийской деревообрабатывающей компании и инициатор разразившегося скандала в одном лице сладко дремал, уронив голову на грудь. Ганс Касторп встал из-за стола и со смутным ощущением вины направился по узкому коридорчику в свою каюту. Поскольку «Меркурий» качало все сильнее, путь к отдохновению был отнюдь не легок.

II

Надлежит ли нам посвятить следующим часам или — если угодно — восходам и заходам солнца во время этого путешествия столь же много внимания и страниц? Сообразительный читатель, разумеется, догадывается, к чему ведет наш вопрос: да, мы хотим произвести некоторые сокращения, иначе говоря, изменить перспективу, ибо, хотя повествование до самого конца будет развиваться последовательно, не на всем его протяжении обязательно с зеркальной точностью отображать часы или дни из жизни Ганса Касторпа. Иными словами, мы имеем полное право сосредоточить внимание читателя на одном дне путешествия, а об остальных умолчать либо ограничиться единственной общей фразой: «И так продолжалось до конца». Ведь именно по такой схеме действует механизм нашей памяти. Что, например, остается в ней от проведенного на море отпуска спустя пять или десять лет? Ведь не день за днем, не минута за минутой встают у нас перед глазами, воссоздавая минувшее время, а лишь те события, которые, словно тяжелая печать, оставляют неизгладимый след. Когда маленький Касторп проводил две вышеупомянутые летние недели в Кольберге, он, отправляясь с родителями из пансиона в купальню, каждое утро шагал по дороге, разрезавшей песчаный холм пополам. Каждый день он вдыхал запах раскаленных солнцем досок, песка, сосен, ржавых трав, соленого ветерка и цветов шиповника, который высаживали по обеим сторонам дороги, чтобы укрепить дюны. Это все сохранилось в его сознании лишь по одной причине. Лежащий на койке в каюте «Меркурия», уткнувшись взглядом в темный потолок, Ганс не сомневался, что тот отрезок пути между дюн вместе с его неповторимой атмосферой растаял бы, вытесненный другими картинами того лета, если бы не некое событие, которое выделило его и запечатлело в памяти уже навсегда. Родители поссорились из-за капель, прописанных матери профессором Ландау. Кажется, несмотря на отцовские напоминания, она не хотела больше их принимать. Страшный, невидимый барьер разделил этих двоих, как будто они никогда не были самыми близкими людьми. Отец говорил быстро, надсадно, почти срываясь на крик, а мать рыдала. И оба забыли про мальчика, который был так напуган, что, не оборачиваясь, продолжал медленно идти вперед, с какой-то необыкновенной жадностью впитывая все, даже мельчайшие, оттенки окружающего мира.