Касторп - [24]

Этот в высшей степени размеренный образ жизни удовлетворял Касторпа по нескольким причинам. Во-первых, отдаленность жилья спасала его от опрометчивых знакомств. Разумеется, кое с кем из сокурсников — о которых речь впереди — он охотно болтал на переменах, в столовой, маленькой читальне или на бульваре, но эти мимолетные беседы не требовали ничего, кроме сдержанной открытости, а Касторпу такое отношение к миру импонировало больше всего. Во-вторых, он быстро понял, что, если не хочет опозориться на первых же коллоквиумах и экзаменах, должен трудиться гораздо усерднее, чем это ему казалось в Гамбурге. Потому после ужина он открывал свои тетради и всякое сложное задание расчленял на отдельные элементы долго и основательно, пока не добирался до самой сути. Случалось, он засыпал, уронив голову на учебник начертательной геометрии, однако, проснувшись, никогда не жалел, что не сидит сейчас с приятелями за кувшином пива или не разгуливает в веселой компании по городу. В-третьих, неукоснительно выполняя установленные раз и навсегда правила, он чувствовал себя гораздо свободнее, чем если бы, закрутившись в водовороте связей и отношений, вынужденно тратил время на множество разных дел, не вкладывая, правда, в это душу. Так, Касторпу благополучно удалось не стать членом Северонемецкого общества гребцов, Гданьского певческого союза, Студенческой кассы взаимопомощи, Общества молодых лютеран, пребывающих за пределами отчего дома, Общества распространения немецкого духа и культуры в восточных областях, Союза абстинентов, Общества любителей античности «Омфалос», Академической лиги нравственного развития, Пангерманского объединения викингов и одной из двух уже упоминавшихся корпораций: «Германии» либо «Пруссии». Одной из двух, поскольку, в отличие от всех остальных обществ и союзов, каждая из этих элитарных корпораций не допускала участия своих членов в любой другой.

Общение с госпожой Вибе, сведенное к необходимому минимуму, тоже не составляло для него труда. Доплатив не так уж и много, он пользовался ванной по понедельникам, средам и субботам. Кашубке тогда растапливала чугунную колонку, и Касторп лежал в теплой воде, уткнувшись взглядом в разноцветные стеклышки витражного окна, столько, сколько ему хотелось. Единственное, чего госпожа Хильдегарда Вибе «не могла ему простить» (здесь мы повторяем ее выражение), так это его отсутствия за воскресным столом, тем более что, желая привлечь «ужасного нелюдима в общество» (это тоже ее слова), она предлагала Касторпу отменный обед с кофе и десертом за полцены.

Но у него на этот счет было свое мнение. По воскресеньям он спал дольше обычного или по крайней мере до девяти валялся в кровати. После завтрака, на который Кашубке подавала яйца всмятку, белый хлеб с ветчиной, дрожжевые булочки и кофе, Касторп возвращался к себе в комнату, где еще с полчаса предавался приятному ничегонеделанию. С чашкой недопитого кофе и зажженной сигарой он смотрел через открытое окно на далекие холмы, луга, сады и трамвайные пути. Созерцание широких просторов создавало приятное настроение легкой меланхолии. Час спустя Касторп уже выходил из трамвая у Зеленых ворот и отправлялся бродить по улицам старого Гданьска. Неторопливо и методично он осматривал исторические здания, отвечающие ганзейским традициям и близкие архитектурному стилю его родного города, однако чем-то неуловимо отличающиеся. Проголодавшись, он заходил в первый попавшийся скромный ресторан, где, угостившись для начала рюмкой местной водки и превосходной селедочкой, заказывал сытный обед, неизменно заканчивавшийся кофе, газетой и любимой сигарой. Потом он долго гулял по набережным Мотлавы, поглядывая на неподвижные подъемные краны, пустой фарватер и пришвартованные к причалам суда. Сонная воскресная атмосфера старого порта приводила на ум отдыхающий механизм; понятно было, что достаточно его запустить, как загудят буксиры, оживут краны, заскрежещут на стрелках вагоны, и вся эта сложная система вновь примется за работу, будто сердце, нагнетающее кровь в аорту.

Прежде чем направиться через Старый город к трамваю, он заходил в портовый кабачок «Под оленем». Набившиеся туда мужчины перекрикивались, кажется, на всех языках мира, но Касторпа, смакующего свой стакан портера, привлекала не столько матросская экзотика, сколько кельнер, за которым он с интересом наблюдал. Тот лавировал в страшной толчее с небольшой обезьянкой на плече, и всякий раз, когда зверек брал в протянутую лапку предназначавшиеся хозяину деньги, вокруг раздавался свист и аплодисменты. Кельнер был похож на Фите. Как его изрытое морщинами лицо, так и некоторые жесты напоминали старого слугу из дедушкиного дома на Эспланаде. Однако самое сильное впечатление на Касторпа произвели две детали, напрямую не связанные с внешностью кельнера: на шее у него был классический старомодный галстук, а правое ухо украшала широкая серьга, смахивающая на обручальное кольцо. Забавы ради Касторп представлял себе, как дед в просторной столовой заговаривает с Фите на южнонемецком наречии, между тем как наряженная в матросскую тельняшку обезьянка крадет с блюда кусок вкусного сыра. И деда, и Фите давно уже не было в живых, дом на Эспланаде, проданный чужим людям и перестроенный, изменился до неузнаваемости, однако воспоминание о них обоих — дедушке и его слуге — всплыло в памяти именно здесь, в кабачке «Под оленем», куда никто из членов семьи Касторпа по собственной воле, пожалуй, ни за что бы не заглянул. Кладя в обезьянью лапку плату за портер, молодой человек почувствовал, как в груди разливается тепло, хотя прикосновение твердых и к тому же черных пальцев зверька трудно было назвать приятным.