Кастальский ключ - [27]

Первое собрание сочинений Пушкина, увидевшее свет, вышло в 1837–1840 годах, редактором его был В. А. Жуковский. В него вошло почти все напечатанное при жизни Пушкина, хотя кое-что ухитрилась не пропустить цензура, а кое-что подверглось приглаживающей редактуре Жуковского.

Особенно тяжелой была участь «Медного всадника».

Пушкин написал его в октябре 1833 года в Болдине. По приезде в Петербург представил своему царственному цензору.

В своем дневнике Пушкин пишет 14 декабря 1833 года (дата, быть может, не случайно совпадающая с годовщиной восстания декабристов):

«11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращен «Медный всадник» с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей ценсурою; стихи:

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова —

вымараны. На многих местах поставлен (?)…»

Пушкин отказался внести в текст исправления, которых требовал царь. Правда, когда начал выходить «Современник», он попытался найти компромиссное решение, но не смог.

После его смерти Жуковский опубликовал в «Современнике» 1837 года «Медного всадника», полностью капитулировав перед требованиями Николая, а в некоторых изменениях текста пошел даже дальше этих требований. Самой тяжелой раной, нанесенной пушкинской поэме, было исключение из ее текста кульминационной сцены — бунта Евгения и угрозы кумиру с простертою рукой.

Однако были люди, которые делали все, что в их силах, чтоб память о Пушкине не была затянута паутиной забвения, чтоб Пушкин не был, как того хотели новые бенкендорфы и дубельты, превращен в нечто сладкое, тягучее, лироносное, камер-юнкерское.

Эти люди думали, искали, пытались высказать то, что удастся, — увы, им удавалось немногое. Их душила цензура. Они не имели доступа к архивам.

Однако, как ни велики были чинимые им препятствия, в дни пушкинской годовщины кое-что пробилось. Иногда это словно бы и не очень значительный факт, неожиданно освещающий многое. Иногда статья, полная души и мысли. Иногда воспоминания, свежие сравнительной близостью событий, о которых идет речь.

Почти все русские писатели, чаще всего на склоне дней, обращают свои помыслы к Пушкину.

Исключение — Лермонтов. Он не кончил Пушкиным, Пушкин открывает его поэтическую жизнь. Но трагическое «Прощай…», которое он сказал Пушкину своим «Погиб поэт…», для самого Лермонтова было первым шагом пути на Голгофу.

Среди статей, опубликованных к пушкинской годовщине, живой интерес современников вызвала статья профессора П. А. Висковатого, первого крупного исследователя творчества Лермонтова. Ему, Висковатому, мы обязаны тем, что до нас дошел подлинный текст стихотворения Лермонтова «Смерть поэта»: он сумел отыскать дело № 22 «по секретной части», возбужденное в феврале 1837 года по записке Бенкендорфа «О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым…». В этом-то деле находилось стихотворение Лермонтова, до того распространявшееся в списках, полных расхождений.

Статья Висковатого — страшный, очень страшный рассказ, в котором трагические судьбы двух величайших русских поэтов сливаются воедино.

Мы видим Лермонтова после гибели Пушкина, его лицо, почерневшее от горя, ненависти, гнева. Он жаждет отомстить за Пушкина. Хочет вызвать Дантеса на дуэль.

В эти дни родился его реквием: «Погиб поэт, невольник чести…»

Сперва в лермонтовском стихотворении не было последних шестнадцати строк, завершающих его в том виде, в каком знаем его мы.

Висковатый рассказал, как родились эти строки.

Больной Лермонтов лежал в своей комнате. Вдруг вошел его родственник, Николай Столыпин, и сразу с места в карьер облил Пушкина ушатом помоев. Его устами говорили петербургские салоны, обелявшие Дантеса и обвинявшие Лермонтова в том, что он возвеличивает Пушкина и нападает на его убийцу.

Лермонтов был взбешен. Спор становился все горячее. Когда Столыпин заявил, что тут дело чести, что иностранцам нет дела до поэзии и Дантес и Геккерн, как иностранцы, не могут быть судимы на Руси, Лермонтов прервал его, вскричав:

— Если над ними, палачами гения, нет закона и суда Земного, так есть божий суд!

Столыпин расхохотался.

— У Мишеля, — сказал он, — слишком раздражены нервы.

Лермонтов не желал больше слушать своего собеседника, схватил бумагу и стал набрасывать строки.

Столыпин насмешливо глядел на него. Полушепотом и улыбаясь заметил: «La poesie enfante» («Поэзия зарождается»).

Тут Лермонтов окончательно взорвался. Назвал Столыпина врагом Пушкина, велел ему сию же минуту убираться вон, иначе он за себя не отвечает.

— Mais il est fori a lier! (Да он сошел с ума!) — выходя, бросил Столыпин.

Четверть часа спустя Лермонтов, взломав с полдюжины карандашей, держал в руках заключительные шестнадцать строк своего стихотворения:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — все молчи!..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!