Запись десять дней спустя: «Бал у Кочубея… Бал был очень блистателен».
Совершенно не связанная с предыдущим и последующим текстом заметка: «13 июля 1826 года — в полдень, государь находился в Царском Селе», — и дальше рассказ о том, как Николай, ожидая сообщения о казни декабристов, играл с собакой.
«Гр. Шувалова удивительно была хороша…», «Из Москвы пишут, что Безобразова выкинула», «Из Италии пишут, что графиня Полье идет замуж за какого-то принца, вдовца и богача…»
«Вчера обед у гр. Бобринского. Третьего дня бал у гр. Шувалова. На бале явился цареубийца Скарятин…».
В ночь на 12 марта 1801 года, когда убийцы проникли в спальню Павла I и Николай Зубов нанес Павлу удар в висок, от которого тот повалился на пол, Скарятин, участник заговора, схватил висевший над кроватью шарф и задушил Павла. «Таким образом его и прикончили», — писал И. А. Саблуков в своих записках о перевороте 1801 года.
Есть что-то отвратительное в этом ночном убийстве: его трусливость, его бессмысленная жестокость, его корыстные мотивы, измена и предательство. И, конечно, участие в этом убийстве сына Павла — будущего императора Александра I, который, как рассказывает очевидец, пока заговорщики готовились приступить к делу, «имел вид крадущегося зайца», при появлении Павла опрометью убежал в свои покои, а когда все было окончено, «снова вполз в комнату, как ластящийся пойнтер».
В оде «Вольность» Пушкин, выражая удовлетворение тем, что «погиб увенчанный злодей», беспощаден к убийцам:
Вином и злобой упоенны,
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъемный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наемной…
«На бал явился цареубийца Скарятин», — записал в 1833 году в своем дневнике Пушкин. И вслед за этим: «Великий князь говорил множество каламбуров».
«Великий князь» — это Михаил Павлович, сын Павла. В присутствии убийцы своего отца он рассыпается в каламбурах. Это никого не удивляет: тут все переплетены круговой порукой убийств, все в родстве, свойстве, танцуют вместе на балах, крестят друг у друга детей, вперекрест женятся, празднуют свадьбы и дни рождений, присутствуют на похоронах и отпеваниях, вперекрест убивают.
Будто кто-то раскладывает какой-то чудовищный пасьянс, в котором то направо, то налево ложатся одни и те же карты: цареубийца Скарятин; Сухозанет, открывший 14 декабря 1825 года картечный огонь по Сенатской площади, — брат этого Сухозанета женат на дочери Яшвиля, также одного из убийц Павла I; мерзкие, злобные бабы вроде графини Нессельроде; низменный Долгоруков; палачи и душители.
В начале 1834 года в этот синклит убийц полноправно вступают Жорж Дантес и его покровитель барон Геккерн.
Но не сгущаю ли я краски?
Проверим это свидетельствами современников эпохи, о которой идет речь, — французского маркиза и фрейлины императорского двора.
Французский маркиз — маркиз де Кюстин, совершивший в 1839 году путешествие по России. Его беспристрастность вне сомнений. «Я ехал в Россию искать аргументы против представительного образа правления, — пишет он в своей книге, — и возвращаюсь оттуда привереженцем конституции».
В Петербурге его поражают пустынные утренние улицы, по которым в разных направлениях снуют курьеры и мчатся фельдъегери, напоминающие «шахматные фигурки, движущиеся по воле одного человека, который ведет игру с невидимым противником — человечеством».
За год перед тем Зимний дворец был охвачен пожаром. Николай I повелел реставрировать его, причем к определенному сроку. Работало по шесть тысяч человек в день, при морозе в 25 градусов. Залы дворца натапливали для просушки до плюс 30 градусов. «При таких условиях смертность среди рабочих была ужасающая», — замечает де Кюстин и вступает в полемику с теми, кто оправдывает подобные методы работы.
В первый же день пребывания в Петербурге де Кюстин посетил Петропавловскую крепость. Его пустили только в собор, но не в тюрьмы. «В каждом звуке, — пишет он, — мне слышалась жалоба, камни стонали у меня под ногами. Если судить о жизни русских, заключенных под землей, по жизни русских, которые гуляют по ней, можно содрогнуться».
Знатного иностранца представляют Николаю I. Де Кюстина поражает его громадный рост и непрерывное самолюбование. На малоподвижном лице императора сменяются строгость, торжественность, вежливость, холодное удивление, но не простая доброта. «Видно, что император ни на одно мгновение не может забыть, кто он, ни постоянного внимания, которое он возбуждает. Он постоянно позирует, играет роль и исполняет ее, как великий актер… Он словно волшебник, чье присутствие будит Россию и чье отсутствие ее усыпляет».
Де Кюстин приводит анекдот, связанный с Пушкиным.
Как-то на Тверской Пушкин повстречал своего приятеля. Тот с усмешкой сказал: «Погляди, какое нелепое словосочетание», — и показал на вывеску: «Московский английский клуб».
«Я знаю словосочетание еще более нелепое, — ответил Пушкин, — «Императорское человеколюбивое общество».
Записки де Кюстина вызвали негодование в высших слоях петербургского общества. Путешественника обвинили в клевете на Россию, ее нравы, ее монарха.