Кащенко. Записки не сумасшедшего - [40]

Что, собственно, я хочу сказать? Нельзя мне представлять темно-синие ямы, ведущие вверх. Нельзя исследовать бесконечность тьмы, сулящей забвение… Нельзя пялиться на снег, думая о березах, корабельных соснах и кипарисах. Думать можно только о том, как не выйти отсюда инвалидом. «Творческая командировка» начинает давать побочные эффекты. Весеннее обострение сносит фильтры, барьеры и заборчики, я начинаю терять дистанцию. Стоп!!! По тормозам!

Так, писать нельзя. Нервно жрать – тем более. Кофе в постель с черным шоколадом, да еще в кашемировом халате, – чума! На улицу не пускают, сегодня ко мне никто не придет. Вместо этого с высокой вероятностью лечащий, то бишь «наблюдающий» врач, которая опять, черт ее побери, дежурит в субботу, вызовет меня для разговора «по душам».

Ей нельзя показывать, в какой астрал я вчера ушла. Она не должна прочесть на моем лице ничего про темно-голубые, уходящие вверх ямы, про острые зеленые искры, пронизывающие устремленные вверх, закрученные скоростью тела. Эдак можно и до комиссии не дотянуть. «Я сошла с ума, какая досада», как говорила Раневская…

Чем бы мне заняться?

Может, немецкой грамматикой?

А что, если это тоже признак душевного нездоровья?

Ха! Жизнь посылает искушения, испытания и лекарства, главное – способность отличать первое от второго и третьего. Пришла английская редактура романа «Легко!», которую я, накрывшись одеялом с головой, успеваю скачать за пару минут, засунув в ноут контрабандно пронесенный модем.

Ха! Читать и вносить правки в простую, упругую, заземленную мелодраму, в умеренных дозах интеллектуальную, – это то, что доктор прописал! Да еще на английском. Да еще улучшенную профи-редактором. Здорово, Жучка, мы всех обманули?

А редактор, кстати, непростой, по крайней мере полностью нормальным его назвать точно нельзя. Какие кренделя он выписывал в своей жизни! И рассказал о них мне, практически первой встречной, всего за три дня нашего общения. Мне надоедает читать редактуру, я закидываю руки за голову, думаю о… назовем его, скажем… Брайан. Простое ирландское имя парня с непростой жизнью. Можно сказать, с жизнью, вывихнутой его собственной психикой. Зачем, зачем я снова позволяю себе размышлять над гранями психических норм? В этом рассказе о Брайане нельзя пускаться в размышления. Только события, дурная бесконечность событий, сложившаяся в жизнь, в судьбу.

Два дня выходных занималась рассказом «Дурная бесконечность». Только в психушке мог получиться такой скупой и точный рассказ о Брайане, о его сумасшествии, о его сумасшедшей жизни, которой он вполне доволен.

В понедельник началась движуха среди врачей, означающая, что меня, скорее всего, готовят к выписке.

– Вы уверены, что хотите выписаться побыстрей? – спрашивает меня «наблюдающий» врач.

– На неделю раньше? Уверена.

– А зачем? Выйдете, следствие начнет вас кошмарить. Может, лучше тут побыть, отдохнуть, сил набраться?

– У меня жизнь одна, и лишняя неделя, потраченная на больницу, мне, правда, не нужна.

– Вы уверены, что у вас есть силы бороться дальше?

– У меня нет альтернативы.

– Но может быть, вас все же подлечить?

– От чего?

– Уверены?

– Уверена, – разговор начинает идти по кругу… – Моя творческая командировка себя исчерпала. Уже все, что можно было, я отсюда вынесла.

– Тогда настраивайтесь на новый этап.

Разговор происходит не в кабинете, а в зале для свиданий. Я впервые рассматриваю своего врача. Остроносая, с мелкими чертами лица, еще вполне молодая, лет, наверное, тридцать пять. Смешные веснушки, рыжие волосы, короткая стрижка. Разговаривая со мной, Оксана Валентиновна – так ее зовут – рассматривает двух хомячков в клетках. Видимо, они нужны в зале свиданий для психологического умиротворения больных. Открывает клетку, сажает хомячка на руку, играет с его коготками, чешет за ушками…

– Вы любите животных? – неожиданный вопрос.

– Не так чтобы очень, – осторожно отвечаю я.

– А у меня дома две кошки, два хомячка и еще попугай. А у вас дома нет животных?

– Нет.

– Вы же одна живете! Разве не хочется прийти домой, а там теплое, живое существо?

– Не знаю, не задумывалась.

– А я знаю. Это очень хорошо.

– А вы тоже живете одна?

– Да. Мне никто не нужен. У меня есть больные, домой я прихожу без сил. Сажусь на диван, беру своего Федечку – это хомячок – за ушками глажу, глазки рассматриваю, и вся усталость уходит… Не представляю себе, как можно жить одной и не иметь дома таких теплых, любимых зверушек.

Не представляю себе, как, должно быть, тоскливо Оксане Валентиновне в ее тридцать пять лет, с ее рыжими веснушками и острым вздернутым носиком по вечерам одной. Она смотрит на меня и все тискает хомячка, целует его в лобик, а мне так неуютно от этого. Оксана Валентиновна называет этого хомячка Зюзя. Дома – Федечка, на работе – Зюзя. Мне не понять ее чувств, я вижу только одиночество этой Оксаны, кандидата наук, которая и одинока-то, скорее всего, потому, что не считает нужным хоть как-то подстраиваться под мужчин, зато профессионально выносит им мозги. Ей точно известны границы нормального и ненормального, мужчины, да и все мы, прочие, видны ей как на ладони. Наверное, мы не сложнее для нее, чем хомячки, и с хомячками-мужчинами ей менее тепло, чем просто с хомячками.