Касатка - [23]

Крыша - венец всему дому. Веселая крыша - и дом веселый. Тогда же хорошего венца не получилось. Отец долго переживал, хотел поехать в Микоян-Шахар и вывести на чистую воду завмага, но что-то его удержало - не поехал. На людях виду не подавал, при случае хвалился железной крышей... Зато сейчас его давняя мечта сбылась: в свете Млечного Пути гордо, задиристо мерцали наверху матовым серебром петушиные хвосты, мерцали швы, кружева труб...

- Где ж у тебя были глаза? - с некоторым разочарованием укорял меня отец. - Ходил и до се не заметил...

Не-е, Федька, ты уже не хозяин. Отцовский дом стал забывать.

- Кое-что помню.

- Да что помнишь? Что помнишь? Или ты шутишь, надсмехаешься над отцом?

- Дом как новый. Хороший.

- Был хороший. - Отец распахнул калитку и вышел в огород. - Иди-ка сюда, полюбуйся, как светится - Что?

- Сам гляди... - загадочно прошептал он и кивнул на дом соседа, Тихона Бузутова, сплошь залитый электрическим светом: круто, ледяным блеском отливала цинковая крыша, сияла остекленная веранда, сияли во дворе и две лампочки под белыми колпаками. - Видал, как живет!

- Король.

- Король не король, а кое-кому нос утрет. Не дюжето смейся. У него газ, кухня, ванна... уборная теплая. Как мороз жахнет, он из хаты не высовуется, не бегает, как другие, до плетня. А вон у Тихона гараж. "Жигули" там.

Он в институтах не учился, обыкновенный тракторист...

Отец не договорил, вдруг вернулся во двор, пропустил меня и запер на крючок калитку. Сел на бревно, лежавшее у забора, не спеша достал свой неизменный кисет с шелковым шнурком, оторвал клочок газетной бумаги и туго свернул, скатал цигарку. Курил он тоже не спеша, втягивал в себя дым, к чему-то прислушивался и, выпуская его, глядел, как он вьется и бесследно тает в воздухе.

- У него дом не саманный, не тот... - наконец заговорил он и повернулся ко мне лицом. - Не-е, того и в помине нету. Он его завалил и кирпичный поставил. У нас из самана больше никто не лепит. Саман сыреет, дает усадку. И тепло в таком доме не держится, все уходит в глину. Только печь протопил, туда, сюда, а дух выстудился, хочь бери да опять затопляй. Не дело... Я тоже одно время загорелся кирпича достать, подметил красного, прокаленного, да мать отсоветовала. Нам и этой, мол, хаты на наш век хватит. Жить-то осталось с воробьиный хвост... Тихону что - он моложе меня, здоровый, силенки не истратил. А я всю войну на пузе проползал, крови ведро пролил. Матушка-пехота... В общем, Федька, уговорила она меня, сбила с панталыку. Другой раз я вот так сяду и думаю: может, напрасно ее послухал? Потихоньку да помаленьку и построил бы. Тяп да ляп - и готов кляп.

Как оно говорят: глаза страшатся, а руки делают... Ты у Босова нонче был?

- У Босова.

- Матвей в гору пошел. Первый человек в районе! - с нескрываемой завистью произнес отец. - Мы с его батькой, с Василь Антоновичем, одногодки. Сколько леса вдвоем порубали да переплавили к запани - бугры! В одной бригаде работали. Как сплав, так нас и посылают.

Вы, мол, фронтовики, ребята надежные, не пропадете.

Едем. Одно время с ним так задружили - водой не разольешь.

- А где он теперь?

- На пенсии, где ж... Там ему с Дашкой Матвей такой дом отгрохал целый клуб! И газ, и водопровод, и ванная - все под боком. На машине отца возит. Матвей всех вас общеголял. А тоже институт кончил... Чем ему тут не жизнь? Того и в городе нету, что есть у них. Правда, никак Василь Антонович его не женит. Заработался казак, на девок - ноль внимания. Конечно, беда не большая. На такого человека всегда ошейник найдется.

Млечный Путь разгорался, полнился звездами. Иные из них вдруг срывались, ослепительно вспыхивали и на лету гасли, уносились неведомо куда; но от этого Млечный Путь не становился бледнее, свет не убывал, а, наоборот, усиливался... Отец проследил из-под козырька фуражки падение мелкой, робко сверкнувшей звезды, притушил цигарку.

- Сколько их падает, рази посчитаешь! И новые нарождаются. А небо каким было, таким и остается... Мать тебе говорила, что Левка Камылин помер? Ну тот, одноногий? Сторож, с Басенкой жил.

- Рано. Жалко старика.

- А чего его жалеть, - возразил отец. - Людей, Федька, при жизни надо жалеть, так я понимаю... Прошлый год был высококосный, много мы стариков схоронили. Мирошника Сагайдака помнишь? Тоже скончался.

Схватился среди ночи, мать, говорит, я пойду до ветру.

И в одних подштанниках похромал... Да не до ветру, а понесло его на речку, до того места, где стояла мельница.

Ее смыло водой, помнишь?.. Там и нашли уже холодного.

Весь синий лежит возле воды, лицом к небу. Вот, Федька, какая смерть. Что-то ему померещилось во сне, кто-то его позвал туда... И Архипа, кузнеца, прибрало. Надо же:

волосатый, сильный, как бирюк. Ему, думали, и сносу не будет. Против своего брата, Петровича, он прямо медведь был, а вот не пережил его, первым отдыхать улегся...

Ладно! Пойдем спать. - Отец встал с бревна, набрал щепок, выдернул из дровосеки топор и направился к порожкам. - А то я заговорю тебя до полночи...

Но что-то удержало его у двери, он присел на верхнюю ступеньку, поднял лицо к небу и, взглядом проследив за тихо, безропотно вспыхнувшей в падении звездой, снова, как дитя, изумился: