Картонные стены - [31]

– И что же ты, тварь, живя в моем доме, скрываешь, а?! Выходит, мой отец был совершенно прав!

Было видно, что он едва сдерживается, чтобы не ударить подругу жены за какую-то давнишнюю, известную ему одному правоту отца.

И оркестр, еще каких-то пять минут назад вытягивавший подобие мелодии, сорвался разом в яму, издавая жуткие, царапающие до самых печенок звуки.

Пока доктор пытался силой оттащить Андрея от Жанны, а Варвара Сергеевна, подскочив сбоку, гладила ее по плечам, совала к перекошенному розовому рту стакан с водой и о чем-то кого-то умоляла, Алина на портрете, печально усмехаясь, внимательно наблюдала за происходившим.

23

4 мая

Пишу в гостевом домике. Сюда Андрей не ходит, брезгует, ведь домик остался от бывших хозяев. Он недавно разузнал, что они в Испанию свалили: скрываются то ли от подельников, то ли от закона. Впрочем, они нам никто, мы даже никогда их не видели. На сделке при покупке дома был брат хозяина, действовавший по генеральной доверенности.

Дятел как дятел.

В смысле обычный, постаравшийся поскорее отделаться от возложенной на него миссии суетливый русский мужик.

А дом мы сторговали хорошо…

Но в нем, до самой последней ложки обустроенном под моим надзором, куда бы я ни спрятала дневник – хоть в коробки с обувью, хоть на верхнюю, заваленную зимней одеждой полку гардероба, – риск, что его может найти Андрей, велик.

Работать он может кем и где угодно, но он – генетический параноик.

Что, я не помню, с чего все началось?

Как он рыдал, в стельку пьяный, на моем плече в черном форменном пиджаке, как признавался в том, что каждую ночь тайком, в сортире, изучал телефон своей тогдашней девушки, и как, предчувствуя и ожидая, якобы нашел в нем то, что искал…

Нечистоплотность его сущности (даже мой отец, имея веские основания, никогда не рылся в вещах моей матери) я тогда «замылила» для себя, но в глубине души осадок остался.

В. говорил, что ревновать глупо, что мы никому, по сути, принадлежать не можем: приходим и уходим в мир одни.

Что ж… Наверное, именно поэтому нам так отчаянно хочется почувствовать кого-то еще – ухватиться за чью-то руку над пропастью вечности.

Философ чертов…

Когда сталкиваешься со смертью почти ежедневно, только и остается стать циником или философом. В нем уживалось и то, и другое, и переключался он ловко, действуя по обстановке.

Я вот думаю, встреть я его раньше, чем Андрея, – что бы из этого получилось?

Нет, я прекрасно понимаю, что свою семью В. не оставил бы никогда: при всей его развращенности он не из тех, кто, старея, бросает заслуженных жен и кидается на юные матки, готовые за штамп в паспорте без особых проблем выносить еще одного ребенка.

Нет… Будь я, как раньше, одна, я бы его не встретила.

Он – мое наказание за то, что, связавшись со своим будущим мужем, я уже конкретно предала себя, в очередной раз поддавшись чужим обстоятельствам.

Обстоятельствам Андрея.

За несколько месяцев нашего с В., урывками, «романа» (не могу подобрать к этому другое, более подходящее слово) я будто сумела прожить отдельную жизнь.

Наши «любовные треугольники» не имели ни четких форм, ни размеров.

Я любила его, он не любил никого.

Андрей, выйдя из одной паранойи, тут же бросился в другую и стремительно привязался ко мне, а жена В., если что-то и чувствовала, то, видимо, так же, как и большую часть жизни, терпела.

По любви ли?

Не знаю.

Мне не посчастливилось выйти замуж по этой причине, и я пока что не прожила с одним человеком три десятка лет.

А вот моя мать прожила с отцом гораздо больше.

На моей памяти он уходил от нее лишь раз, она – раза три.

В смысле не на пару дней, а серьезно.

Не пишу – «от нас», потому что меня она всегда грозилась забрать.

Когда мне было пять, я, живя какое-то время у ныне покойной бабушки, почти ничего в происходившем не понимала; когда – девять, не думала, хочу с ней уйти или нет, это было само собой разумеющимся: я должна была хоть где-то жить, и только с ней; а когда мне исполнилось тринадцать, я возненавидела ее до жгучей, затопляющей меня волны.

Помню, отец стоял у окна.

Просто стоял и молчал.

Возможно, он уже выпил, но пьян точно не был.

Отец смотрел вдаль, в темень безразличного неба, на верхушки соседних домов, в окнах которых горело желтым светом чье-то уютное тепло.

Я подкралась к его спине, что-то спросила, а он, не оборачиваясь, ответил.

И тогда я впервые поняла, что это значит, когда «болит сердце».

Искромсанное уже давно, кое-как подлатанное, оно рвалось в его груди на части так отчаянно, что он оцепенел и, слегка повернув ко мне голову, глядел мимо меня.

Я понимала, он хотел одного: чтобы эта мука как можно скорее прекратилась, но… рядом оказалась я.

И он опять проиграл.

Он не мог ничего сделать.

Мог смириться и продолжать ждать того долгого утра, когда вдруг повернется в двери ключ, зайдет мать и с видом побитой собаки начнет сначала робко, виновато, потом уже агрессивнее, а дальше уже и в полную силу, сантиметр за сантиметром, захватывать его пространство.

Воистину, мужчинами лучше всего управляют психопатки!

Отец прощал ее, потому что любил такой, какой она была.

Он простил даже то, что не прощают: в хосписе, где он лежал, она появилась лишь раз, и то – нетрезвая.