Картонки Минервы. Заметки на спичечных коробках - [3]
Даже убежденные непротивленцы признают, что насилие бывает допустимым; в конце концов, даже Иисус, изгоняя торгующих из храма, повел себя несколько грубо. Не только религии, но и природная мораль подсказывает, что, если кто-то покушается на нас, на наших близких или просто на невинного и беззащитного, вполне естественно отвечать насильственным образом — до тех пор, пока опасность не будет устранена. И поэтому, когда провозглашается, что сопротивление — это оправданная форма насилия, подразумевается, что, оказавшись лицом к лицу с постоянными репрессиями и невыносимой тиранией, народ имеет право на восстание. Не вызывает также сомнений, что перед лицом агрессии одного диктатора все мировое сообщество также вправе реагировать насильственным образом.
Проблема возникает со словом «война». Это проблема такого же рода, как и со словом «атом». Им пользовалась греческая философия, и им пользуется современная физика, но в двух разных смыслах: когда-то им обозначали невидимую частичку, а теперь — совокупность элементарных частиц. Тот, кто станет читать Демокрита, применяя термин ядерной физики, ничего не поймет. И наоборот. Далее: кроме того, что в обоих случаях гибли люди, мало найдется общего между Пуническими войнами[5] и Второй мировой войной. Более того, к середине XX века война приобрела вид феномена, который по размеру охваченной территории, возможностям управления, вовлеченности народов в других частях света имеет мало общего с наполеоновскими кампаниями. Коротко говоря, если в прошлом оправдываемая насильственная реакция на действия нарушителя могла принимать вид открытых боевых действий, то сейчас возможна ситуация, когда боевые действия — это форма насилия, которая не осадит обидчика, а наоборот, подхлестнет его.
Последние сорок пять лет мы наблюдали другую форму насильственного сдерживания предполагаемого противника (я использую обтекаемые термины, потому что они могут относиться и к США, и к СССР) — холодную войну. Ужасная, неправильная, полная скрытых угроз, лишь местами вырывавшихся на поверхность, она исходила из той концепции, что открытая война не даст никакого преимущества «хорошим». Холодная война стала первым случаем, когда мир осознал, что понятие «войны» изменилось и что современная война не имеет ничего общего с классическими конфликтами, где в конце концов с одной стороны оказывались проигравшие, а с другой — победители (не считая таких редких случаев, как Пиррова победа). Если бы меня спросили месяц назад, в какой форме оправданная насильственная реакция могла бы заменить открытые боевые действия в случае с Саддамом, я бы ответил: холодное сдерживание, но очень серьезное, даже жестокое — вплоть до пограничных стычек, и с такой системой контроля (и созданием особой правовой базы), чтобы любой западный промышленник, который продаст Саддаму хоть гвоздь, угодил в тюрьму. И в течение года его оборонительные и наступательные технологии придут в полную негодность. Но что толку размышлять о вчерашнем дне.
Однако же размышления о завтрашнем дне и просто повседневные размышления говорят нам: если кто-то нападает на тебя с ножом, ты наверняка имеешь право ответить ударом кулака. Но если ты Супермен и знаешь, что твоя затрещина зашвырнет противника на Луну, это столкновение сместит наш спутник со своей орбиты, нарушится гравитационное равновесие, Марс врежется в Меркурий и так далее, — задумайся на мгновение. В том числе и над тем, что, возможно, гибель Солнечной системы — это именно то, чего хотел нападавший. И что ты ему не должен позволить.
1991
Изгнание, Рушди, Глобальная деревня
Не знаю, существуют ли исследования по истории преследуемого. Не преследования и нетерпимости как таковых — такие уже есть (как, например, неплохая книга Итало Мереу[6]), а разборы роли и общественного назначения преследуемого. Не того, кто умер под ударами преследователей, а того, кто сумел ускользнуть, выбрав жизнь в изгнании.
В прошлом истории изгнания, как правило, были полны горестей и унижений. Ведь даже Данте, один из тех, к кому, в конце концов, неплохо относились за пределами родной Флоренции, обнаружил, тем не менее, «как горестен устам чужой ломоть»[7]. Такие личности, как Джордано Бруно, прежде чем их схватили враги, пользовались огромным уважением на чужбине, но всегда находились люди, готовые возвести на них хулы и подстроить ловушку. Не говоря уж о Мадзини[8], который, и без того склонный к меланхолии, в эмиграции всегда мрачнел еще больше.
В XX веке судьба изгнанника начала меняться к лучшему. С одной стороны, на него стало распространяться мрачное, бунтарское очарование проклятого поэта, порочного эстета. Вплоть до конца XIX века к этим типажам относились очень плохо, оттесняя на мансарды и обрекая на чахотку, а в следующем столетии они оказались ценным товаром: их стали принимать в хороших домах и в культурных учреждениях, приглашать на ужины, организовывать для них круизы и конгрессы, проводимые с целью исследовать закономерности бунтарства. С другой стороны, развитие духа демократии привело к тому, что все стали поддерживать изгнанников и оказывать им знаки внимания — этим живым символам борьбы с деспотизмом. И так вышло, что в XX веке положение беженца по религиозным или политическим убеждениям стало в конце концов если не приятным (оставим в стороне приступы ностальгии по далекой родине), то во всяком случае сносным. А кое для кого весьма выгодным — изображая из себя преследуемого, даже не будучи им, можно было рассчитывать на материальную помощь от какой-нибудь секретной службы.
