Картины Парижа. Том II - [105]
Вечером группа царедворцев опять проходит через ойль-де-бёф и останавливается у закрытой двери, ожидая, чтобы она отворилась. Это люди, притязающие на редкую честь ужинать за столом государя. Один царедворец дожидался такой милости целых тридцать пять лет, был верен во все дни жизни этой неблагодарной двери, но умер, так и не дождавшись, чтобы она отворилась перед ним. Каждый льстит себя надеждой, которая не угасает, несмотря на постоянные разочарования. По прошествии двух часов эта обожаемая и теснимая в благоговейном трепете дверь приоткрывается, показывается камер-лакей со списком в руке и выкрикивает семь-восемь имен, имен счастливцев, которые входят или, вернее, проскальзывают в узкий вожделенный проход. Затем лакей быстро захлопывает дверь перед самым носом остальных, которые, делая вид, что не горюют от такой немилости, уходят с печалью и отчаянием в душе.
Не знаю, что именно — случайность или политика удалили монарха на некоторое расстояние от столицы; не знаю, было ли это обдуманным шагом, но, судя по его результатам, кажется, что это было делом самой тонкой политики. Это удаление на четыре льё, делающее монарха как бы невидимым, скрывающее его от глаз и криков толпы, оказало большое влияние на образ правления.
Король приезжает в Париж либо в виде милости, благодеяния, либо показывается там в образе властелина, приезжающего, чтобы изъявить свою волю.
Один парижский буржуа вполне серьезно спросил своего собеседника-англичанина:
— Скажите, что представляет собой ваш король? У него такой плохой дом, что жалко смотреть! Взгляните на нашего, он живет в Версале. Вот действительно великолепный замок! Есть ли у вас что-нибудь подобное? Какое величие, какой блеск, какая пышность! Одетая золотом толпа! Все это дело Людовика XIV. Он истратил около восьмисот миллионов на дворец и его парки. Это был великий государь! Одного свинца для водопроводов пошло на тридцать два миллиона. Он сжег окончательный счет; это самый великолепный дворец изо всех существующих в мире. Даже Дворы наших принцев богаче, чем Двор вашего короля.
И он продолжал в таком духе, а англичанин, ошеломленный подобными рассуждениями, молча взирал на парижанина, не зная, что ответить.
Ныне царствующая королева>{232} повелела расставить реверберы вдоль всего пути от Версаля, до заставы Конферанс, так что теперь можно пройти от самого ойль-де-бёфа вплоть до главной Венсенской аллеи, то есть целых пять с половиной льё, по освещенной дороге. Ни один ни древний, ни современный город не являл подобного полезного великолепия. Любое удобство, становясь общественным, приобретает характер величия, и к нему уже неприменимо слово роскошь.
Господин Шерлок>{233}, несомненно, уезжал из Парижа по этой восхитительной дороге, ибо он сказал: Никогда никто еще не бывал весел, покидая Париж. Какова бы ни была причина отъезда, все с грустью расстаются с Парижем. Особенно грустно, если не ошибаюсь, бывает тогда, когда покидаешь Париж, отправляясь в разные версальские конторы испросить там какую-нибудь милость или молить о справедливости, или приводить в исполнение какой-нибудь план. Приходится говорить с чиновниками, которые слушают, ничего не отвечая, и, еще не выслушав, уже принимают то или иное решение.
Версаль, насчитывающий сто тысяч душ, заметно растет и становится все величественнее. Сто двадцать лет назад это была убогая деревня; сейчас его улицы широки, хорошо проветриваются и почти круглый год там можно гулять, не пачкая башмаков.
Дьячок за обедом. С гравюры Дюпюи по рисунку Дюмениля (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).
Хотя Версаль и является очагом всех наиболее важных административных и политических дел, он, находясь в орбите столицы, всегда будет послушным ее спутником и будет во всем неизменно разделять судьбу своей планеты.
Дух этого второстепенного города ничем не отличается от того, что́ царит во дворце, а этот последний можно изучить в один день. То, что делалось вчера, будет делаться и завтра, и кто видел один день, видел весь год.
Во Франции насчитывается шестнадцать тысяч кавалеров ордена Сен-Луи>{234}, из коих десять тысяч живет в Париже и его окрестностях. Кавалеры разъезжают в каретах, называемых ночной горшок>{235}, из Парижа в Версаль, осаждают версальские канцелярии, заполняют передние, толпятся в галлерее, разносят новости, безумолку рассуждают о минувших войнах, несут всякий вздор о политике, ибо на все смотрят только с военной точки зрения и никак не могут привыкнуть к переменам, которые создаются ходом событий.
Жители этих мест охотно убеждают себя в том, что Версаль превосходит по красоте всю Европу и что совершенно излишне путешествовать, раз не увидишь ничего лучшего. Поэтому здесь никак не могут понять фантазии вельможи, едущего в Голландию, Англию, Швейцарию, Италию, Германию и Россию. Его упрекают в чудачестве.
Здесь каждый гордится своей должностью, считая себя, так сказать, членом королевской семьи, раз он находится неподалеку от сапога монарха. Подающий на королевский стол блюда именуется камергером, а несущий королевскую мантию — шталмейстером. Никто не осмеливается ни в коем случае присваивать себе функций своего соседа. За королевским столом исполняются тридцать или сорок разнообразных обязанностей, вплоть до принесения из кухни половника, что возложено на особого чиновника. Кто в состоянии добраться до первоисточников и проследить подразделения этих должностей, покупаемых за деньги, а затем в свою очередь оплачиваемых! Какой омут! Чей глаз осмелится измерить его глубину!
