Картины эксгибициониста - [68]

— Маэстро Зубин Мета!

Откуда–то слева уверенной походкой вышел маленький израильтянин, голова опущена, под мышкой он сжимал впечатляющего виды рукописи. Я не мог не изумиться тому, как просто он умудрился принять церемонию знакомства широким жестом другой руки, не уронив ни единой бумажки.

Воздвигли импровизированный подиум для Меты, на котором он произнёс речь о том, что музыка — форма международного языка, не знающего границ. Большинство слушали и скучали, и наконец все вернулись ко своим делам. А Даниэль Баренбойм благоразумно прикрыл Жаклин и свою целостность. Мероприятие явно им не подходило, и несмотря на настойчивые просьбы продюсера Джека Гуда, ничего не вышло. Первым рейсом они улетели.

Как я уже говорил, мне очень не понравилась аранжировка «Америки», но я остался посмотреть, как другие соперники справятся. На сцену вышел Рэй Чарльз. И он реально задавил всех. Как только он запел “Yesterday” за фортепиано, Зубин, похоже, был совершенно не в своей лиге… это стало очевидно, когда Рэй вдруг бросил играть.

— Эй, эй! Я не не понимаю, чё вы там делаете. Перестань размахивать руками, забудь об этом!

Зубин опустил палочку.

Рэй обратился к оркестру: «Блин, чуваки, вы можете лабать как надо, если будете смотреть не на него, а на меня. Следите за моими движениями, вот и всё дирижирование».

Должен признать, что хотя Зубин и оказался в не подходящей для него среде, мне стало его жаль, когда он покинул сцену. Весь оркестр поддержал протест Рэя, особенно один из контрабасистов, начавший играть плавающую басовую линию. Рэй сразу подхватил тему, простой двенадцати–тактовый блюз. Это один из самых спонтанных музыкальных моментов, который я когда–либо видел. Их разделяло такое огромное расстояние — безвестного контрабасиста и Рэя, столько ерунды и замешательства где–то посередине, но в тот момент они, можно сказать, слились в единое целое где–нибудь на сцене Village Vanguard. Кому нужны дирижеры? Рэю Чарльзу точно не нужны. Он пел “Yesterday” с лос–анджелесским филармоническим оркестром как один живой организм. Зубин в это время смотрел на это из–за кулис, словно у него отняли жену.

Я вернулся в гримёрную, где меня встревожил вселяющий ужас хэппенинг, исходивший от того же фортепиано, за которым только что сидел Рэй Чарльз. Звук проникал из маленьких динамиков в коридоре: как будто в помещение ворвалась война. Я побежал наверх, чтобы воочию увидеть этот необузданный, разрушающий акт. Но кто–то просто играл, не совершая деструктивных действий над роялем. Напряжение выдавал только пот бразильского пианиста. Я пошел за ним в его грим-уборную. Там находится педагог, и я терпеливо дожидался, пока они совещались по поводу нот. Выбрав подходящий момент, я взглянул, буквально одним глазом на черную рукопись, производившую столько… столько… как бы это назвать? Весь гнев, накопившийся внутри? Возрождение жизни? Все, что невозможно спеть?

— Я все ещё разучиваю её, поэтому мой педагог находится рядом, — ответил пианист извиняющимся тоном.

— А кто композитор?

— Альберто Хинастера.

— Это значит, что ты можешь вот так просто подняться на сцену и сыграть, без нот перед глазами?

— Ну, думаю, что да.

Зубин должен чем–то удовлетворить своих монголов. Один из помощников Джека Гуда, посмотрев на скрипачей, маявшихся от скуки, решил, что программу можно разнообразить интервью с волосатой рок–звездой. Камера в это время показывает крупным планом Зубина Мету — все признаки голливудского стиля.

Нам сказали, что получится круто, если в качестве поддержки рядом поставят скрипача Джерри Гудмена и The Nice. Затем мы вышли на сцену и сыграли блюз в тональности фа.

— О! Это было здорово. И вы играли без нот? — спросил Зубин.

Как, однако, меняется поведение людей, когда на них нацеливают камеру.

Когда я вернулся в Англию, то отвёл Элинор на Харли стрит, где беременность подтвердилась. Такова реальность, и моё поведение должно измениться, ведь я должен стать отцом. Не знаю как, но я был готов взять ответственность. Иммиграционная служба устраивала настоящее испытание Элинор, когда той приходилось заново въезжать в страну, так как по закону иностранцам разрешалось находиться в Англии всего несколько месяцев. Многие отказывались легально нанимать её на работу без свидетельства о браке, а Элинор хотелось показать свою независимость. Всё указывала на одну бумажку. Я очень хотел ребёнка и помню, как мы были счастливы, шагая по Харли стрит.

— Ух ты, я стану отцом!

Я не мог представить себя в роли отца. Вообще–то, я не мог представить себя ни в какой другой роли, кроме той, чем я был — обычным клавишником, зарабатывающим около пятидесяти фунтов в неделю. Достаточно ли этого, чтобы быть отцом? Достаточно ли этого, чтобы жениться?

Я делегировал все хлопоты по организации свадьбы Элинор; по нашей договорённости церемония пройдет в её стране, на её родном языке. Возможно, отчасти из–за того, что какое–то неписанное правило не поощряло жениться поп–звёздам.

По правде говоря, я сомневался в том, что буду верен.

Слоняясь по Сохо, я заскочил в любимый магазин грампластинок. Владелец, заметив меня, предложил пластинку «Switched on Bach» Уолтера Карлоса. Направляясь в мою сторону, он хотел мне продемонстрировать один трек и, конкретно, странный инструмент, записанный на нем. Он знал, что The Nice записали Третий Бранденбургский концерт Баха в соль мажор. Запись Карлоса была как–то странно аранжирована. На обложке был изображен человек в одеянии восемнадцатого века и парике. На заднем плане красовалось нечто, похожее на первую телефонную станцию, покрытую лапшой проводов поверх кнопок и тумблеров. Моя любознательность только подогрелась. Некоторые вещи звучали просто комично, будто стадо слонов пердит контрапунктом под аккомпанемент поду́шки–перду́шки. Мне стало интересно, каким образом достигается подобный эффект — явно не за счёт воздуха, проходящего через узкое отверстие. Я встретился с Тони Стрэттон–Смитом, чтобы обсудить возможность получить такой инструмент. В течение недели поиски Тони увенчались успехом.