Карта времени - [62]

— Кресло еще можно использовать, не правда ли? — спросил Уэллс, повернувшись к жене.

Миссис Уэллс вскинула подбородок, недоумевая, как можно было связать свою жизнь со столь бесчувственным типом, и отвернулась к окну. Писатель с виноватым видом подошел к жене, обвил рукой ее плечи, ласково притянул к себе, и она сдалась, спрятав лицо у него на груди. Уэллс не был расположен к телячьим нежностям, и этот спонтанный жест удивил Джейн не меньше, чем если бы ее супруг раскинул руки и выбросился из окна, наглядно продемонстрировав, что люди не могут летать. Обнявшись, они смотрели, как Чарльз усаживается в экипаж и лошади трогаются с места. Кэб покатился прочь вниз по улице и постепенно превратился в черную точку на фоне шафранового рассветного неба.

— Ты хоть понимаешь, что сделал этой ночью, Берти? — спросила Джейн.

— Едва не сжег чердак?

Миссис Уэллс рассмеялась.

— Нет, в эту ночь ты сделал нечто такое, из-за чего я всегда буду тобой гордиться, — сказала она, глядя на мужа с невыразимой теплотой. — Ты спас человеческую жизнь силой своего воображения.

Часть вторая

Если ты, высокочтимый читатель, получил удовольствие от совершенного с нами путешествия в прошлое, то на страницах этого потрясающего сочинения тебе представится удивительная возможность посетить будущее, 2000 год, чтобы своими глазами увидеть ужасную войну людей с автоматами.

Но мы считаем своим долгом предупредить, что некоторые сцены будут отличаться крайней жестокостью, да иначе и быть не может, коль скоро речь идет о сражении, имеющем важнейшее значение для судеб человечества.

Матерям особо восприимчивых детей, как нам кажется, следует заранее познакомиться с текстом и избавиться от некоторых страниц, прежде чем книга попадет в руки их чад.

XVIII

Клер Хаггерти предпочла бы родиться в другой эпохе, чтобы не учиться игре на фортепиано, не носить неудобных платьев, не выбирать мужа из толпы осаждавших ее алчных претендентов и не таскать повсюду дурацкий зонтик, который она так и норовила забыть в каком-нибудь не самом подходящем месте. Клер исполнился двадцать один год, и если бы кто-нибудь спросил у нее, чего она ждет от жизни, девушка не раздумывая ответила бы: ничего, кроме смерти. Разумеется, это не тот ответ, который ждешь от хорошенькой молодой леди, едва вступившей в жизнь; но могу вас заверить — а мне, как вы помните, ведомо все, даже то, что неведомо другим, и я знаю, о чем эта барышня часами размышляла в своей комнате, перед тем как отойти ко сну, — Клер ответила бы именно так. Вместо того чтобы, как любая нормальная девушка, завивать перед зеркалом локоны, она жадно вглядывалась в черную ночь за окном, спрашивая себя, не лучше ли было бы умереть, до того как наступит рассвет. Клер вовсе не думала о самоубийстве, она не слышала сладких, словно пение сирен, голосов, которым невозможно противиться, ее не терзало мучительное беспокойство, которое нельзя заглушить. Все было куда проще: мир, в коем девушке выпало жить, был невыносимо скучен и, как она не уставала повторять самой себе во время бесконечных ночных бдений, едва ли обещал измениться к лучшему. Сколько Клер ни старалась, ей не удавалось найти ничего, что могло бы ее обрадовать, позабавить или заинтриговать, а притворяться довольной жизнью удавалось и того хуже. Ее тоскливой эпохе так не хватало событий и страстей. А тот факт, что никто из родных и знакомых Клер не разделял ее чувств, вызывал у девушки неодолимую тоску, которая частенько сменялась яростью. Вечное недовольство жизнью поневоле отдаляло мисс Хаггерти от других, превращало в нелюдимую и желчную особу, независимо от лунных фаз принимавшую облик чудовища и обожавшую портить семейные вечера.

Клер прекрасно понимала, что подобная экстравагантность в сочетании с кислым видом отнюдь ее не красит, особенно теперь, когда жизнь подошла к самому важному для женщины этапу, когда настает пора найти состоятельного мужа и нарожать не меньше полудюжины детишек, явив миру плодовитость своей утробы. Подруга Люси все чаще предупреждала приятельницу, что вечные капризы подтачивают ее репутацию среди поклонников, кое-кто из которых уже дезертировал, посчитав осаду этой крепости бессмысленным делом. Но Клер ничего не могла с собой поделать. Или могла?

Порой девушка спрашивала себя, не обернулась ли ее тоска собственной противоположностью, не стало ли страдание чем-то вроде болезненного наслаждения. Ну почему она не могла принять мир таким, каков он есть, как поступала та же Люси, покорно носившая корсет, как религиозный фанатик — вериги, ни капельки не переживавшая из-за того, что ее никогда не примут в Оксфорд, и неизменно любезная с потенциальными женихами. Но Клер была совсем другой: она считала корсет дьявольским изобретением, решительно отказывалась понимать, отчего женский ум ценится меньше мужского, и не испытывала ни малейшего желания сочетаться браком ни с одним из своих ухажеров. Слава богу, нравы теперь были не те, что во времена ее матушки, когда после произнесения клятв все имущество невесты, даже то, что она заработала своим трудом, автоматически переходило к мужу. Современная женщина, по крайней мере, сохраняла за собой свои деньги, а в некоторых случаях могла рассчитывать даже на то, что после развода дети останутся с ней. Но Клер все равно считала брак узаконенной проституцией, ведь так полагала Мэри Уолстонкрафт, чья книга «Защита прав женщин» была у девушки вместо Библии. С какой отвагой, с каким неодолимым упорством ее автор требовала уважения к тем, кого общество превратило в рабынь мужчин лишь на том основании, что у них меньше объем черепа, хотя нетрудно догадаться, что от размера головы не зависит ничего, кроме размера шляпы. Но в то же время Клер прекрасно понимала, что, если она в ближайшее время не найдет мужа, способного ее содержать, зарабатывать на жизнь придется самой, выбрав одну из небольшого списка женских профессий, а судьба конторской барышни и больничной сиделки была не намного привлекательнее участи замужней дамы.