Карта времени - [129]
Тут Мюррей и Уэллс молча обменялись взглядами. Тишину вокруг нарушало лишь доносившееся издалека воронье карканье.
— Но, как вы помните, все сложилось совсем иначе, — сокрушенно тряхнул головой Гиллиам, и Уэллс невольно проникся к нему сочувствием, не в последнюю очередь потому, что впервые с начала прогулки в речи Мюррея проскользнули искренние нотки.
Они остановились у огромной кучи обломков. Мюррей молчал, сунув руки в карманы крикливого костюма и с неподдельной скорбью уставившись на носки своих ботинок. Возможно, он ждал, что Уэллс положит руку ему на плечо и произнесет слова утешения, которые, подобно пению шамана, помогут затянуться им же самим нанесенным ранам. Однако писатель смотрел на него с прежней холодностью, как охотник смотрит на попавшего в силки кролика: с одной стороны, он вроде бы и виновен в случившемся, но, с другой, является простым посредником, ибо страдания бедного зверька — лишь часть жестокой гармонии, царящей в этом мире.
Убедившись, что единственный человек, способный пролить бальзам на его раны, вовсе не намерен этого делать, Гиллиам мрачно ухмыльнулся и вновь двинулся в путь. Теперь они попали на улицу, где прежде стояли богатые особняки, если судить по внушительным оградам и остаткам роскошной мебели, торчавшим из-под руин. Все это наводило на мысли о чем-то совершенно немыслимом в царящей вокруг разрухе, словно, рассыпав семена человеческой жизни по земле, Бог совершил ошибку и эти нелепые посевы погибли, заглушенные сорняками.
— Не стану отрицать, что поначалу меня огорчило ваше сомнение в моем писательском таланте, — сказал Гиллиам, и при этом голос его неспешным медовым потоком лился откуда-то из самой глубины горла. — Ведь мало кому нравится, когда пренебрежительно относятся к его работе. Но окончательно меня вывело из себя то, что вы поставили под вопрос правдоподобие моей версии, того будущего, которое я обрисовал с такой тщательностью. Готов признать, что я вел себя не слишком вежливо, и пользуюсь случаем, чтобы принести вам свои извинения. Однако вы, смею надеяться, уже вывели из всего вышесказанного, что я не поменял оценки своего романа и по-прежнему считаю его гениальным.
Последние слова Мюррей произнес не без ехидства. На лицо его вновь вернулась самодовольная улыбка, но теперь Уэллс знал, что у этого гиганта есть слабое место, что-то подобное трещинке в теле каменного колосса, способной в самый неожиданный момент обрушить его.
— В тот день я тем не менее не нашел другого способа защиты и вел себя как загнанная в угол крыса, — попытался оправдаться Мюррей. — К счастью, стоило мне немного успокоиться, как я все увидел в совершенно ином свете. Можно даже сказать, что меня посетило озарение.
— Неужели? — с иронией бросил Уэллс.
— Да, можете не сомневаться. Там, сидя перед вами, я вдруг осознал, что избрал негодное средство, чтобы предъявить миру мое видение будущего: излагая собственные догадки посредством романной формы, я сам же и обрекал их на то, что они будут восприняты всего лишь как чистый вымысел, может и правдоподобный, но вымысел, как это вышло у вас с вашим миром морлоков и элоев. А если обойтись без посредника, резко сужающего силу моей идеи? — спросил я себя. А если представить ее как нечто реальное? Да и может ли сравниться та неописуемая гордость, которая наполнила мое сердце, когда вся Англия приняла за подлинное будущее выдуманный мной спектакль, с удовлетворением писателя, создавшего правдоподобную историю? Но разве такое возможно? — тотчас спросил живущий во мне предприниматель. Оказалось, что да, возможно и что сложились идеальные условия для претворения в жизнь подобного проекта. Ваш роман, господин Уэллс, вызвал бурные споры о путешествиях во времени. В клубах и кафе ни о чем другом больше не говорили. Такова ирония судьбы: можно было бы сказать, что вы удобрили поле, в землю которого я опустил семя. Да и почему бы не дать публике то, чего она с таким нетерпением требует? Почему бы не устроить для нее путешествие в двухтысячный год, в «мое» будущее? Я не был уверен, что смогу осуществить задуманное, но в одном не сомневался: я не смогу жить дальше, если не попытаюсь исполнить свой план. Вот так вы, мистер Уэллс, сами того не зная, по чистой случайности — а ведь именно так вызревают самые важные события — помогли мне обрести смысл жизни, увидеть цель, то, что обещало до краев наполнить мои дни.
Уэллс наклонил голову, так как боялся, что Мюррей уловит в его глазах искру сочувствия. Услышанное пробудило в памяти чудесную цепочку событий, самого его приведших в радушные объятия литературы и спасших от убогой жизни, на которую хотела обречь сына куда менее радушная и ласковая мать. От рождения он был наделен даром ловко орудовать языком, и это умение избавило Уэллса от поисков жизненного призвания — в отличие от многих, он быстро узнал, к чему должен стремиться. Да, в отличие от многих, от тех, кому приносили общепринятое и атавистическое счастье повседневные радости — такие как рюмка доброго вина или ласки милой супруги.
— Уже по дороге в Лондон мозг мой начал нетерпеливо работать, — продолжил свой рассказ Мюррей. — Я уже знал, что невероятное, если оно достижимо, может заставить в себя поверить. На самом деле это походило на устройство оранжереи: если стеклянную конструкцию удавалось сделать достаточно изящной и приятной для глаза, люди переставали обращать внимание на поддерживающий ее прочный металлический каркас. Им казалось, что она словно по волшебству парит в воздухе. Первым моим шагом на следующее утро была продажа фирмы, которую отец создал из ничего. И при этом я не чувствовал ни малейших угрызений совести, пожалуй, даже наоборот, поскольку полученные деньги должны были помочь мне в буквальном смысле построить будущее, о чем, собственно, всегда мечтал мой родитель. Я купил вот этот старый театр. Он мне приглянулся, потому что прямо за ним стояли два заброшенных здания, которые я тоже приобрел. Затем я соединил три дома, снеся ненужные стены, — и получил огромное помещение. Вы ведь, надеюсь, заметили, что, если смотреть с улицы, театр не кажется особенно большим, поэтому никому и в голову не могло прийти, что внутри находятся гигантские декорации, представляющие Лондон двухтысячного года. Потом, всего месяца за два, я в точности, до мельчайших деталей, воссоздал здесь то, что было описано в моем романе. На самом деле помещение не так велико, как кажется, впечатление обманчиво, поскольку мы с вами ходим по кругу.
