Карта реки времени - [25]

В конце концов, решился и потихоньку выбрался из зала.

Как же был свеж воздух парка, как беззаботно играли среди цветочных клумб дети прихожан!

Какой‑то вихрастый мальчуган радостно кинулся ко мне с криком

— Чао, Владимиро!

Я всмотрелся в него, узнал Донато — сына полицейского Нардо,

обнял. Уселся с ним на мраморной скамье. Нас тут же обступили другие дети.

— Руссо! Да Моска! — мальчик демонстрировал меня, как экспонат.

Старенькая монашка просеменила мимо. Потом обернулась, о чём‑то спросила. Я баловался с детьми, не понял о чём.

Минут через десять она появилась с миской, доверху наполненной коржиками и бутылкой кока–колы. Я пустил угощенье по кругу.

Примерно через полчаса подошёл к раскрытой стеклянной двери, услышал речь Рафаэля. «Понятно?» — периодически продолжал он вопрошать аудиторию. С такой же яростью, наверно проповедовали фанатики испанской инквизиции.

Но не зная брода, не суйся в воду! Оказалось, я ничего не понял.

Когда после затянувшейся до сумерек общей трапезы мы с Донато ехали обратно, он объяснил, что двадцатилетний сын заплаканной женщины, балбес и бездельник, проиграл очень много денег в казино. Потом назанимал ещё больше. И проигрался вдрызг. Теперь, чтобы за долги его не упекли в тюрьму, мать просит общину собрать нужную сумму. Докладчиком по этому вопросу был назначен респонсабиле Рафаэль.

— Что постановили? — спросил я.

— Не поощрять паразитизм, — ответил Донато, — Посидит в тюрьме, подумает. Там получит профессию, выйдет на свободу, начнёт работать, накопит. А вот его матери будем помогать.

11.

«Октябрь уж наступил, и роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей» — звучали во мне в то свежее утро начала октября строки Пушкина. Ничто вокруг, конечно же не напоминало тонущее в дождевой мороси Михайловское, низкие берега реки Сороть, где я когда‑то одиноко шел…

«Чао, Донато!», «Чао, Владимиро!» — привычно доносилось из окон лаково взблескивающих на солнце встречных автомобилей. Мы проехали мимо причаленного к тротуару автофургона. Продавец в белом фартуке выносил на столик лотки со свежей рыбой, зазывал в пустоту:

— Трилье! Трилье!

Покупателей не было. По случаю воскресного дня город ещё спал.

Хотя ни одного пожелтелого листа ни на тротуарах, ни в кронах деревьев не было видно, чувствовалось бодрое приближение осени.

Даже фонтан у пляжного павильончика шумел как‑то сиротливо, по–осеннему. Уточек в его чаше уже не было. И Пеппино, как неизменная часть пейзажа, отсутствовал.

Марио, всучив мне стульчик–седиа, отправился со мной на пляж. Снимать флажки с мачты. До следующего сезона.

Он о чём‑то настойчиво спрашивал, пока я входил в воду. Я с трудом сообразил — «когда уезжаешь?» Как сказать «послезавтра», не знал. И поэтому поднял два пальца. Тот кивнул. И удалился со снятыми с флагштока флажками,

«Неужели послезавтра и вправду все кончится?» — подумал я, уплывая в голубую даль.

Высоко надо мной послышался гул и я увидел в небе звено истребителей.

Как человек, чьё детство прошло во время войны, я не то, чтобы втянул голову в плечи, а моментально, в который раз вспомнил описанную мною в стихах и прозе ночь…

Очередная бомбёжка Москвы. «Граждане, воздушная тревога!?» — неустанно повторяет радио. Мама будит, торопит, помогает одеваться, больно тащит за руку из дома на улицу. И вот мы в молчаливом потоке других москвичей бежим к метро «Охотный ряд». Подземное убежище уже близко. Там можно укрыться от взрывов бомб, от свистящих осколков снарядов.

Спотыкаюсь, наступив на развязавшийся шнурок ботинка, падаю на асфальт.

С крыши гостиницы «Москва» ухают зенитки, в небе мечутся, скрещиваются лучи прожекторов.

Мама дрожащими пальцами завязывает, и никак не может завязать проклятый шнурок.

Наконец, вбегаем в вестибюль метро, спускаемся переполненным эскалатором к платформе, заполненной копошащимся муравейником людей, которые расстилают матрацы, коврики, укладывают досыпать плачущих детишек.

Мама находит свободное местечко у самого края платформы. Внизу, в отблесках электрического света поблёскивают рельсы. Из черноты тоннеля сквозит холодом. Два каких‑то пацана со своим заснувшим дедушкой сидят рядом, свесив вниз ноги. У меня пересохло во рту. И мама отправляется на поиски воды. Пока её нет, пацаны подбивают пойти погулять в тоннеле. Благо поезда не ходят. Помогают спрыгнуть на рельсы.

Тоннель затягивает нас в своё чёрное жерло. Только редкие огоньки мерцают на его своде.

Мы идём долго. Или так кажется. И вдруг навстречу колеблющийся свет фонарика.

«Шпионы, — шепчет один из пареньков, — фашистские диверсанты».

Но это милиционер. Подозрительно освещает нас фонариком, оглядывает. Спрашивает, не видели ли мы мальца. На всех станциях объявили по радио о пропаже какого‑то ребёнка. Он уходит искать дальше. Мы тоже решаем принять участив в поисках. Заглядываем во все ниши тоннеля. На каком‑то его разветвлении собираемся разделиться. Так получается, что дальше я должен идти в одиночестве. Мне становится страшновато. К счастью, как раз в этот момент бегом возвращается милиционер. Спрашивает: «Кто из вас Файнберг Володя?»

Так я, оказывается, искал сам себя!