Карта небесной сферы, или Тайный меридиан - [3]

— Будут еще предложения?

К тому времени, когда атлас Уррутии стоил в пять раз больше, чем в начале торгов, номер 11 совершил ошибку. Может быть, не выдержали нервы, хотя, возможно, ошибку допустила его секретарша, когда передала шефу вновь зазвонивший телефон в самый критический момент, — аукционист поднял молоточек в ожидании следующего предложения, а тип с хвостиком заколебался, словно обдумывал, стоит ли продолжать. Ошибку, если она, конечно, была, можно бы приписать и самому аукционисту, который, вероятно, поторопился истолковать резкое движение номера 11 как знак досады и отказа от дальнейшей борьбы. Впрочем, может, никакой ошибки не было, потому что и аукционисты, как все прочие смертные, имеют свои пристрастия и предубеждения, и вполне вероятно, что этому аукционисту номер 74 был симпатичнее. Как бы то ни было, через три секунды молоточек стукнул по пюпитру, атлас Уррутии остался за светловолосой женщиной, лица которой Кою так еще и не удалось увидеть.

Лот № 307 был одним из последних, и сессия завершилась без новых вспышек эмоций и без инцидентов; человек с седым хвостиком больше в торгах не участвовал, еще до конца аукциона он встал и вышел, сопровождаемый перестуком каблуков своей секретарши, правда, уходя он бросил бешеный взгляд на блондинку. Она тоже больше ни разу не подняла свой номер. Худой бородач удовольствовался весьма недурно выглядевшей морской подзорной трубой, а суровый на вид господин с грязными ногтями, который сидел прямо перед Коем, приобрел за цену, лишь немногим превышавшую первоначальную, модель корабля «Сан Хуан Непомусено» длиной больше метра и в достаточно хорошем состоянии.

Последний лот, набор старых морских карт Британского адмиралтейства, покупать никто не захотел.

Аукционист объявил сессию закрытой, все поднялись и перешли в небольшой зал, где фирма «Клеймор» подносила своим клиентам по бокалу шампанского.

Кой поискал взглядом светловолосую женщину.

При иных обстоятельствах он уделил бы больше внимания молоденькой девушке, которая направлялась к нему с подносом, уставленным бокалами шампанского. Девушка помнила его по предыдущим аукционам и, хотя знала, что он никогда не принимает участия в торгах, была явно к нему неравнодушна, несмотря на его потертые вылинявшие джинсы и белые теннисные туфли, несколько странно дополнявшие тужурку темно-синего сукна с двумя рядами пуговиц, теперь уже скромных, из черной пластмассы, а ранее на их месте сияли золотом пуговицы с якорьком торгового флота. На обшлагах виднелись следы споротых, тоже некогда золотых офицерских нашивок. Но даже в таком увечном виде тужурка эта была Кою дорога, наверное, потому, что в ней он чувствовал свою связь с морем. Особенно когда бродил в окрестностях порта и мечтал о тех ушедших временах, когда вот так, слоняясь по причалам, еще можно было найти капитана, который возьмет тебя в штат своего судна, когда еще существовали дальние острова, где можно было найти убежище, настоящие вольные республики, где никто и слыхом не слыхал о запрете на профессию сроком на два года, куда не доходили повестки морского трибунала и ордера на выдачу.

Тужурку эту, а также соответствующие брюки и фуражку сшили ему по мерке «Наследники Рафаэля Вальса» пятнадцать лет назад, когда он получил диплом второго помощника; Кой всегда брал ее во все рейсы и надевал в тех ситуациях — случавшихся все реже и реже, — когда от моряка торгового флота еще требовалось одеваться по форме. Он именовал ее пиджаком Лорда Джима — очень подходящее название в его нынешней ситуации, — с того самого времени, когда, по собственному его определению, для него началась эпоха Конрада. Кой считал, что уже прожил эпоху Стивенсона и эпоху Мелвилла; и когда он решался поглядеть на тот след, который оставляет за кормой любой человек, в эти три эпохи укладывалась вся его жизнь, и третья — конрадовская — оказывалась самой несчастливой. Ему недавно исполнилось тридцать восемь, впереди простирались двадцать бесконечных месяцев запрета на профессию, экзамен на капитанское звание был отложен на неопределенный срок, его выбросили на берег с такой характеристикой, от которой у любого судовладельца, порог которого он переступал, непроизвольно сдвигались брови; плата за комнату в пансионе неподалеку от Рамблас и ежедневные домашние обеды у Тересы безжалостно истощали его последние сбережения. Еще неделя-другая, и ему придется наниматься простым матросом на одно из тех проржавевших корыт с украинским экипажем и греческим капитаном, которые арматоры иной раз посылали с фиктивным грузом на верную гибель ради получения страховки. Выбор был невелик или нечто подобное, или надо устраиваться на берегу, но от одной мысли об этом Коя мутило, поскольку он в большой степени обладал главным достоинством моряка (хотя на мостике «Ислы Негры» оно ему и не помогло) — интуитивным чувством неуверенности, которое иной раз трактуется как недоверие; понять это может только тот, кто в Бискайском заливе видел, как барометр за три часа падает на три миллибара, или тот, кому в проливе Ормус внезапно перекрывает путь танкер водоизмещением полмиллиона тонн и длиной метров четыреста. Это очень неопределенное ощущение, какое-то шестое чувство, оно вдруг заставляет человека проснуться при малейшем изменении в режиме работы машин, или поселяет в нем тревогу при виде маленького черного облачка на горизонте, или вдруг ни с того ни с сего побуждает капитана появиться на мостике и словно бы невзначай все осмотреть. С другой стороны, это вполне естественно в такой профессии, где каждая вахта заключается, собственно, в том, чтобы сравнивать показания гирокомпаса и показания компаса магнитного, иными словами, сравнить одно неточное направление на север с другим, столь же недостоверным. А у Коя это чувство неуверенности, как это ни парадоксально, только усиливалось, когда он вынужден был ступать по твердой земле. К несчастью или, наоборот, к счастью, он принадлежал к тому роду людей, для которых единственное место, где они могут нормально жить, находится не менее чем в десяти милях от ближайшего берега.