Карта хаоса - [4]

Они приблизились к портику, над которым огромными буквами из железа и бронзы было написано: “Наука без религии хрома. А религия без науки слепа” [2]. Когда Уэллсы вошли во Дворец, робот довел их по узкой галерее до комнатки за сценой, после чего вознамерился проводить Джейн в ложу для почетных гостей. Пора было прощаться. Джейн подошла к Уэллсу и поправила узел у него на галстуке:

– Успокойся, Берти. У тебя все отлично получится.

– Спасибо, дорогая, – пробормотал он.

Затем оба закрыли глаза и на несколько секунд мягко соприкоснулись лбами, словно таким образом каждый отдавал дань уважения интеллекту другого. Но было в этом еще и что-то очень личное – признание необходимости и важности взаимной поддержки на пути к Знанию. Джейн пристально посмотрела в глаза мужу.

– Удачи тебе, дорогой, – сказала она, а потом произнесла: – “Хаос неумолим”.

– “Хаос неумолим”, – эхом отозвался Уэллс.

Правда, с куда большим удовольствием он произнес бы на прощание лозунг, который был в ходу во времена их родителей: “Мы то, что мы знаем”, – очень верно отражавший устремления этого мира. Но с того момента, как стало известно о неизбежной гибели вселенной, Церковь внедрила другой лозунг, чтобы люди твердо усвоили, что конец близок.

Расставшись с мужем, Джейн последовала за роботом в ложу. Уэллс посмотрел ей вслед и в очередной раз восхитился комбинацией генов, в результате которой явилась на свет эта женщина – миниатюрная и прекрасная, как дрезденская фарфоровая статуэтка. Надо признаться, в свое время он не смог побороть соблазна и, запершись у себя в лаборатории, заглянул в тайну этой самой генной комбинации, хотя и чувствовал, что есть нечто до странности непристойное в попытке превратить свою жену всего лишь в абстрактный набор цифр и формул.

Прежде чем исчезнуть в конце коридора, Джейн обернулась и послала ему последнюю ободряющую улыбку, и биолога вдруг охватило желание поцеловать ее в губы. Но он тут же упрекнул себя за это. Поцелуй? Боже, придет же такое в голову! Поцелуи ушли в далекое прошлое, Церковь Знания давным-давно заклеймила их, объявив непродуктивными и подрывающими основы. Потом, уже после окончания дебатов, нужно будет сесть и спокойно проанализировать свой порыв, уныло подумал Уэллс. Церковь приучала их с младых ногтей анализировать все, включая собственные чувства, а также составлять картограммы внутреннего состояния и блокировать любые эмоции, которые нельзя сделать полезными либо усмирить. Нет, конечно, любовь, страсть или дружба не попали под запрет. Любовь к книгам или страсть к научным исследованиям всячески приветствовались, но только при одном условии: их должен строго контролировать разум. А вот за любовью между лицами противоположного пола полагалось строго присматривать. Каждый может вполне свободно предаваться любви – на самом деле Церковь даже подталкивала молодых к подбору подходящей пары в целях продолжения рода, – но предписывалось ежедневно выделять определенное время на анализ этого чувства. Следовало обдумывать свои тайные побуждения, чертить таблицы их развития, сравнивать с побуждениями партнера и предоставлять регулярные отчеты о зарождении, эволюции и колебаниях чувств приходскому священнику, а уж тот поможет разложить на составные части предательские эмоции и понять их, поскольку только понимание позволяет поставить все явления под контроль. Но, на беду, чувства никогда не встают живыми с анатомического стола, где производится вскрытие. Чем больше человек понимает свои чувства, тем слабее и бледнее они становятся.

Уэллс не переставал восхищаться тем, как Церковь Знания разобралась со столь неудобной проблемой. Вмененная всем обязанность вникать в суть любви стала превосходной вакциной против самой любви. Ведь всякий запрет только возвеличил бы любовь, сделал бы более притягательной, способной толкнуть на бунт, борьбу и даже акты мести. То есть в итоге запрет обернулся бы долгими периодами обскурантизма, способными затормозить прогресс. Ну и что бы тогда с нами со всеми стало? По мнению Уэллса, он никогда не добился бы того, чего добился, если бы позволил чувствам управлять собой. Людям не удалось бы накопить столько знаний – а ведь только знания, надо надеяться, дадут им шанс на спасение. Да, Уэллс не сомневался: разумное обуздание душевных порывов, освобождение от чувств, как за тысячи лет до того человек освободился от инстинктов, – в этом ключ к выживанию. Хотя иногда, глядя на спящую Джейн, он не мог не усомниться в своих убеждениях. Он смотрел на мягкую отрешенность ее прекрасного лица, на беззащитное тело, разом утратившее восхитительную волю, которая вдыхала в тело жизнь, и начинал терять веру в то, что путь к спасению и путь к счастью – это одно и то же.

Он резко тряхнул головой, прогоняя ненужные сейчас мысли, и вошел в крошечную комнатку, где ему предстояло провести последние минуты перед выходом на сцену. Он не стал садиться в кресло и остался стоять в центре. Дверь напротив той, в которую вошел он, вела в амфитеатр. Через нее просачивались рев разгоряченной публики и голос знаменитого ведущего Авраама Фрая. Как раз сейчас Фрай приветствовал представителей власти, почтивших дебаты своим присутствием. Совсем скоро он назовет имя Уэллса, и тот предстанет перед публикой. Уэллс с грустью уставился на стену справа. По другую ее сторону, в соседней комнате, как он знал, находился его противник и, наверное, тоже слушал вопли собравшихся и так же, как Уэллс, старался настроиться на победу.