Карпатская рапсодия - [15]

Тетя Эльза, голубоглазая блондинка с белоснежной кожей, была еще до сих пор красивой, только ноги и руки ее были немного больше, чем следовало. Она работала с утра до вечера. За дядей Филиппом ухаживала, как за маленьким ребенком. Изабелла, удивительно похожая на мою маму, училась в будапештской консерватории.

После ужина к дяде опять пришел гость.

Это был сойвинский греко-католический священник Дудич, толстый, высокий, немолодой уже мужчина. В его черной бороде было немало седых волос. Глаза его блестели, как у больного в жару. Говорил он громко, почти кричал. «Надо любить народ!» — восклицал он и скрежетал зубами. Он был почему-то так зол, что ничего не видел, ничего не слышал. Может быть, даже не заметил, что я лежал, скорчившись, на диване.

— Возьмите, доктор, статистику! Даже наша официально признанная статистика ясно указывает, что почти половина населения Сойвы — русины, а венгры составляют только одну четверть. Если бы вы, евреи, не поддерживали венгров…

Во время беседы он иногда приходил в такую ярость, что ударял кулаком по столу.

— Под любовью к родине венгры подразумевают угнетение всех невенгров. Свобода для них означает полное бесправие всех граждан, говорящих не на венгерском языке! А вы, евреи, поддерживаете такую любовь к родине, такую свободу! Покажите, пожалуйста, во время выборов старосты, что вы не из тех патриотов, которые считают русин только рабочим скотом. Вы имеете возможность доказать это! Разве не так?

Когда и на этот громкий призыв дядя Филипп ничего прямо не ответил, русинский поп немного снизил голос:

— Евреи — этого вы не можете отрицать, доктор, — на стороне венгров. Они пойдут с венграми в огонь и в воду. Это факт. И меня сейчас интересует только одно: почему евреи стали венграми? И потом — что же, так всегда будет?

Дядя Филипп закрыл глаза, как будто хотел собраться с мыслями.

— Всегда ли так будет? — повторил он вопрос Дудича. — Как знать, что ожидает нас в будущем? Вот вы спрашиваете, почему евреи становятся венграми? По разным причинам. Вот, например, дед этого мальчика, — тут дядя указал на меня, — сделался венгром на поле битвы, когда венгры дрались за свободу. Его сын, отец этого мальчика, родился уже венгром. Он в жизни не слыхал о Симоне Галилейском и боготворил Ракоци. Внук, вот этот мальчик, чувствует себя прежде всего венгром и только во вторую очередь человеком. Все, что ему кажется хорошим, красивым, правильным, он называем «венгерским». Таким образом, хорошо стать венгром. Люди, лишенные родины, приобретают родину. Но есть и другой путь. Существуют и такие евреи, которые называют себя венграми потому, что быть венгром в Венгрии дело выгодное. Стать венгром из-за этого отвратительно. Но дети этих евреев рождаются уже венграми и искренне обожают Ракоци и Кошута. Подумаем над тем, почему венгры принимают в свою среду евреев… Венгрия одинока в Европе, у нее нет друзей, нет родни. Тысячи лет защищает она свое существование, свою судьбу от немцев. Одинокая, почти всегда совсем одинокая. Почему же венграм не радоваться, когда приходит народ, который говорит: я тоже хочу быть венгром, я тоже венгр — и работает вместе с венграми? Вы говорите, ваше преподобие, что венгры угнетают остальные живущие в Венгрии народы. Неправда! Не венгерский народ, а венгерские помещики угнетают русинских, словацких и румынских бедняков, они же угнетают и венгерских бедняков с помощью румынских, еврейских, словацких и прочих богачей. Вы очень упрощаете этот вопрос, ваше преподобие, и извращаете действительность. Вы говорите: «венгры», «евреи». О каких это евреях идет речь? Об еврейских банкирах или об еврейских лесорубах? Еврейский банкир всегда будет с тем, кто защищает его деньги, а еврейский бедняк — с тем, кто борется за лучшее будущее.

— Вопрос, доктор, в том, — перебил дядю Филиппа русинский поп, — вопрос в том, за кого евреи отдают свои голоса?

— Поверьте мне, ваше преподобие, этот вопрос третьестепенный. Настоящий вопрос вряд ли имеет отношение к выборам старосты. Потому что одно несомненно: любой сойвинский староста — будь то венгр, русин или готтентот, — будет плясать под дудку Гулачи и останется старостой только до тех пор, пока будет вести себя соответствующим образом. Это грустно, очень грустно, но, к сожалению, это так.

Когда Дудич ушел, дядя Филипп сел около меня.

— Ну, Геза, ты слышал оба разговора. Что ты скажешь?

— Я венгр, дядя Филипп.

— Знаю, — сказал дядя очень серьезно. — Но не думал ли ты когда-нибудь о том, что венгры бывают разные? Граф Шенборн тоже венгр. Он член венгерского парламента. Имеет пятьсот тысяч хольдов земли. Его батрак тоже венгр. У него четверо или пятеро детей, которые голодают. Как только подумаешь об этом…

Тут дядя Филипп умолк.

— Какой я дурак! — сказал он после короткого молчания. — Все забываю, что ты еще ребенок. Пора спать, сынок.

Я лег спать, но долго не мог уснуть. У меня было такое чувство, что, хотя я и являюсь гордостью второго класса берегсасской школы, все же существуют вещи, которых даже я не понимаю.

На другой день вечером дядя Филипп спросил меня:

— Что ты сегодня делал, Геза?