Карнавал короля Иеронима - [48]

Сердце молодой женщины болезненно сжималось от этих печальных размышлений. Но боязнь, что Герман может угадать причину ее задумчивости, заставила ее овладеть собой. После свадьбы она не приглашала его приехать к ним в деревню, так как хотела провести это время наедине с Людвигом. Между тем Герман явился по собственной инициативе и неизбежно, думала она, возьмет на себя роль утешителя, благодаря Людвигу, который будет оставлять их вдвоем на целые часы, да и теперь совсем некстати поручил он приятелю проводить ее домой. К счастью, Герман не придает этому никакого значения или по крайней мере делает вид, что ничего не замечает, и она невольно обратила на него избыток нежности, который был, по-видимому, лишним для ее мужа.

— Как ты был мил сегодня, Герман, — сказала она с ласковой улыбкой, вызванной ее нервным возбуждением. — Мне было приятно видеть, с каким вниманием все слушали твой рассказ и восхищались твоим пением. Я первый раз испытывала удовольствие иметь брата, хотя мне все-таки кажется, что если бы я была твоей родной сестрой, то мое чувство к тебе было бы иное…

— А какое, позвольте вас спросить? — сказал Герман, тщеславие которого было польщено. При этом он взял ее под руку.

— Во-первых, я не решилась выказать моей дружбы к тебе в присутствии дам и называть тебя «ты»…

— Иначе и не могло быть, я сам невольно обращался с тобой, как посторонний человек.

— Кроме того, по той же причине я не передам лестных отзывов некоторых дам о тебе.

— Почему? — Этого я совсем не понимаю!

— Я тоже, — сказала она, краснея. — Жаль, что между ними нет ни одной, за которой ты бы мог ухаживать, по крайней мере в то время пока гостишь у нас.

— А фрейлейн Баумбах? Она недурна собой, ее также зовут Каролиной, как и тебя.

— Значит, она понравилась тебе! Но, к сожалению, она меньше всех хвалила тебя.

— Это хороший знак! — возразил Герман со смехом. — Если она не высказала того, что думает, как другие, то это имеет еще большее значение. Все барышни поступают так в известных случаях.

— Нельзя сказать, чтобы господин доктор был скромного мнения о своей особе, — заметила Лина. — Хорошо еще, что ты прямо высказываешь своей сестре то, что думаешь, ничто не может быть хуже скрытности между людьми, которые любят друг друга…

Тут молодая женщина невольно вспомнила о Людвиге и, упрекая себя за неосторожность, неожиданно замолчала.

В это время они уже подошли к дому. Весенний вечер был так хорош, что в ожидании ужина они отправились в сад.

— Знаешь ли, что меня особенно поразило в этих дамах? — сказал Герман. — У них, по словам Людвига, монастырский устав, между тем они носят модные платья с вырезанными лифами.

— Какая противная мода! — сказала Лина. — Это так называемое «decollete» может нравиться одним французам…

— Почему? — спросил Герман. — Многие восстают у нас против этой моды, вследствие своих бюргерских предрассудков. Приличие вещь условная! В Турции женщины закрывают себе лицо и, быть может, в высшем турецком обществе также неприлично распространяться о лице, как у нас о бюсте. Невольно вспомнишь итальянские гипсовые фигуры, но это не более как слабое подражание природе, потому что женский бюст…

— Молчи и не говори глупостей! — сказала молодая женщина, и наклонилась к клумбе, чтобы сорвать цветок.

— Позволь мне сделать только одно замечание с художественной точки зрения. Скульпторы утверждают, что у весьма немногих женщин формы тела достигают соразмерности и совершенства классических статуй…

— Еще раз прошу тебя, Герман, прекрати этот разговор, — сказала Лина серьезным тоном, затем добавила с улыбкой: — Ты чувствуешь запах блинов, пойдем ужинать, примени свои знания к кулинарному искусству, и я буду внимательно слушать тебя!

— А я все-таки того мнения, что ты, Лина, сложена, как классическая статуя, и никто не может запретить мне думать это.

Она сделала вид, что не расслышала его слов.

За ужином разговор не клеился. Молодая женщина, видимо, поджидала своего мужа, с приближением ночи грусть опять овладела ею, так что Герман делал напрасные усилия, чтобы развлечь ее — его предложение пропеть дуэт было отвергнуто под предлогом усталости. Наконец он поднялся и, пожелав ей покойной ночи, ушел в свою комнату.

Он был слишком взволнован, чтобы лечь спать, и сел у открытого окна, так как ему хотелось насладиться тишиною теплой майской ночи. В кустарнике слышались трели соловья среди неумолкаемого однообразного шума отдаленных мельниц, все сильнее становился аромат цветов, наполнявших клумбы в саду. Герман чувствовал неопределенное томление вместе с неясными мечтами, в которых он не мог дать себе отчета, но в это время у крыльца послышались мужские шаги и привлекли его внимание. Это был Людвиг, который вошел в дом. Мысли Германа невольно обратились к молодой чете. Людвиг в деревне имел еще более серьезный и озабоченный вид, чем в городе, среди дел и приготовлений к свадьбе. Что могло так занимать его? Между тем Лина была свежее и красивее, чем когда-либо, или, быть может, она осталась у него в памяти такой, какой он видел ее в момент прощания с матерью, когда она казалась особенно бледной и печальной. Несомненно, в ней произошла какая-то перемена; каждая девушка меняется после свадьбы, рассуждал про себя молодой философ, но в чем заключалась эта перемена, он не мог решить. В ней была та же непринужденная веселость, что и прежде, хотя она по временам стала задумчивее. «Счастлива ли она?» — задал себе Герман невольный вопрос, но так как он был слишком молод и занят собой, чтобы задумываться над чужой судьбой, то эта мысль недолго занимала его.