Карнавал - [16]

С другим доктором, с ночным пожаром в доме… как же все это взаимосвязано, есть ли тут какая-то внутренняя необходимость?

(Навязчивая подмена Оберхоффена Решвогом не нова для Антуана, лет девять назад он или я, один из нас двоих, написал об этом стихи, в которых я сейчас обнаруживаю другой тревожный факт:

И, значит, не было тебя, немецкий городок Решвог,

И не было зеленых глаз у девушки в одном окне,

Никто не сочинял стихов, что вслух она читала мне,

Я не сумел поцеловать ее не по своей вине,

Когда мне Шуберта «Форель» она играла, видит бог.[26]

Так какие же все-таки были глаза у Беттины — черные или зеленые?)

А я между тем сидел в левой ложе Зала Гаво. Время от времени чадила, никла одна из больших свечей, воск стекал, фитиль падал, кто-то кидался, чтоб предотвратить пожар. Несколько высоких канделябров погасли, и музыка лилась в сгущающихся потемках. Но для меня эти потемки играли роль света, я яснее видел свое прошлое более чем сорокалетней давности, я в него погружался или нет, точнее, всплывал из него. И вот тогда я заметил пару в соседней ложе, ближе к так называемой сцене, пару, на которую не обратил внимание прежде, до того как померк электрический свет, поскольку был поглощен разглядыванием убранства зала.

Женщина… не стану говорить вам о ней. Она всем известна, эта прелестная мягкость, которую не только не притушил, но, напротив, сделал еще более трогательной возраст. Я не рискну говорить вам о ее глазах. По фотографиям я и сам не верил. А потом она вдруг обратила глаза ко мне, мне следовало бы сказать, на меня, если б не то, что ее широко открытые глаза меня не видели, взгляд скорее проходил сквозь меня, подобно сновиденью. Она оставалась в пальто, белом с беж, рукава на плечах были чуть приподняты, и это придавало ей величавость, нечто царственное.

Она не скрывает седины и не придает особого значения косметике, я заметил, как она подмазала губы, обратясь перед тем с вопросительной гримасой к сидевшему рядом мужчине, который склонился к ней. Тут я узнал и его. Разница в возрасте между нами всего месяц, так что он тоже изменился, подобно мне самому. Если бы я взглянул на себя, теперешнего, глазами того, из 1918 года, узнал бы я себя? Вот как, значит, выглядит в 1962 году военфельдшер из Решвога, если только то был Решвог… вот что сделала с ним жизнь, с его лицом, с его душой. С тех пор мы ни разу не виделись, хотя я часто встречал его имя в газетах, в книгах и знал, конечно, что это он — наш юный доктор, у которого было столько неприятностей из-за марокканцев, но, в общем, я о нем почти не вспоминал. Глядя на него сейчас, я почувствовал на себе разрушительную работу времени. Черты лица, фигура, но, главное, утрачено ощущение первозданности мира. Вот он сидит, рука покоится на спинке соседнего стула, точно некий воображаемый укрепленный вал, которым он постоянно защигцает эту любимую им, как всем, впрочем, известно, женщину. Чуть наклонившись, что слушал он?

Рихтера или попросту присутствие Эльзы?

Лицо Бетти, когда она вернулась, было не столько озабоченным, сколько удивленным. А девочка исчезла. Помогите мне снять коньки. Пошли к нам, выпьем горячего кофе. Не откажусь.

Мы устроились на диване, каждый в своем углу, со своей чашкой.

Ну, что она вам сказала, эта девочка?

Бетти не отвечает, она поглощена размешиванием сахара.

Смеркается. Потом вдруг: вы почему скрытничаете? Почему не сказали мне… «Хотел бы я знать, Бетти, что я должен был вам сказать?» В конце-то концов. Во имя чего? И по какому праву…

Что она там ей наплела, гадкая девчонка? Мало-помалу вытягиваю. Короче:

— Она говорит, будто ждет от вас ребенка!

Ну нет. Какая наглость. Что еще за бредни?

— В общем, Пьер, возможно, она и присочиняет… девочка… но все же, вы, значит, были с ней знакомы?

Как раз из-за этого-то я чувствую себя неловко. Так что предпочитаю вспылить:

— Дуреха! Она что думает, дети во рту делаются?

Вот. Бетти, в сущности, ей не поверила… Лопух. Странно, врать так нелепо, но все же врать.

— Вы не рассказывали мне, милый друг, о ваших похождениях… Оказывается вы каждый вечер… Ладно, ладно, не каждый, это, может, и перебор, но все же…

Я обращаю ее внимание, что в часы этих прогулок я, как правило, нахожусь у нее. Очко в мою пользу.

— Она говорит, что выйдет за вас замуж, поскольку у ребенка должен быть отец… вы будете управлять фабрикой минеральных вод, пока господин Шульц не уйдет на покой, а тогда уж займетесь и пивом…

— Нет. Это уж слишком. Я в самом деле рассержусь. Я рассержусь.

— Не стоит угрожать мне этим, — говорит Бетти, — вы уже и так рассердились. Взгляните на себя в зеркало, вам следовало бы расстегнуть ворот!

— Чтоб вы потом сказали, что беременны, благодарю покорно!

От ее серьезной мины не осталось и следа. Я же вам сказала, эти девчонки страшные выдумщицы, такое наплетут… Ну, а все-таки, вы с ней целовались? Послушайте, Пьер, мне вы можете сказать. Я ведь не дура. И потом вы в праве… хотя на вашем месте… среди них есть и покрасивее. К тому же девушка, которая считает себя беременной из-за того, что она… не велико, наверно, удовольствие. К тому же, когда она показалась в окошке, у вас был такой вид… весьма красноречивый, я могла допустить. И все-таки, нехорошо. Я вас считала более… ну, другим. А что это еще за выдумка, будто вы ночевали у Шульцев? Я понимаю, для оправданья необходимо, чтоб именно вы были первым встреченным ею французом, стоявшим на квартире у ее отца и т. д. В семье всегда говорили — наша дочь, за первого француза…