Карман ворон - [6]

– Как ты здесь оказалась? – спросил он. – Ты фея? Или все это сон?

Я покачала головой.

– Ты снилась мне с нашей первой встречи. Ты вышла из-за деревьев, как лесная лань. И когда внезапно исчезла, мне показалось, что от желания к тебе я сойду с ума.

– Я никуда не исчезала, – ответила я. – Я была здесь все это время.

Потом я познала близость не как лань, волчица или рысь, а впервые как женщина.

«Значит, вот она какая – любовь», – удивлялась я, когда мы лежали боком, кожа к коже: сочно-смуглая и сливочно-белая. Под ладонями и губами Уильяма я пела, как соловей, парила, как орел, выла, как волк, и кричала, как пума.

– Кто ты? – спросил он, когда мы обессилели. – Хотя бы скажи свое имя, чтобы я мог написать его на своем сердце.

Улыбнувшись, я не ответила.

– Как мне найти тебя? Я умру, если больше не увижусь с тобой.

– Я буду здесь, пока в море есть рыба, в ночи – звезды, в небе – птицы и в людских сердцах – мечты.

– Мне будет недостаточно этого времени, – прошептал Уильям и поцеловал меня.

Я жаворонком взмыла вверх, а спустилась вниз, смеясь и преисполнившись любовью. И поклялась вечно быть только его.

2

Сегодня я должна собрать хворост и все необходимое. Три дня моя хижина пустовала. Три дня костровая яма была холодна и ивовые ловушки никто не проверял. Этим утром я пришла сюда косулей. В солнечном свете над дверью сияли мои яркие вещи, а усевшаяся рядом белоголовая ворона хрипло прокаркала предупреждение. А еще этим утром ко мне пришел большой черный пес. Он сел возле меня, заглянул в глаза и прорычал: «Возвращайся домой! Возвращайся домой!»

Но Уильям не хочет, чтобы я уходила.

– Мне нет дела до твоей хижины, – говорит он. – Мне нет дела до твоих ивовых ловушек. Мой дом – замок. Ты – его королева. Ты будешь есть жареных цесарок и клубнику из моих теплиц. Будешь пить лучшие вина и наслаждаться вкуснейшей выпечкой.

Я пытаюсь объяснить, что, в отличие от людей, мой народ ведет другую – свободную и дикую – жизнь. Мы стелем себе постель под можжевельником и странствуем в согласии с сезонами. Мы ничем не связаны – ни домом, ни семьей, ни именем. У нас их нет.

– Тогда возьми мое имя, – предлагает Уильям. – Мой род знатен и благороден. Я разделю с тобой свое имя, если ты останешься со мной. Мой богатый отец ушел на войну. Когда он умрет – что, возможно, случится вскоре, – я унаследую его состояние. У тебя будут золото, шелка и меха. Будут лошади и слуги. У тебя будет все что душе угодно, если ты останешься со мной.

Мне не нужны ни шелка, ни меха. Мне не нужны слуги. У меня есть шелк стрекозиных крыльев, белоснежная зимняя шубка зайца. У меня есть золото восходящего солнца и краски северного сияния. Я могу слиться с лошадью и галопом пронестись по заболоченным землям или вместе с дикими гусями полететь на юг, к солнцу…

Но ничего из этого я не могу сказать моему возлюбленному, смотрящему на меня с такой нежностью, поэтому обещаю остаться. Он смеется, снова опускает меня на свое ложе и задергивает вокруг нас парчовые занавески. Мы словно оказываемся в шатре странствующего вождя. Уильям говорит, что я его красивая смугляночка и что он лучше умрет, чем расстанется со мной.

3

– Ты моя красивая смугляночка, – говорит он.

Меня никто не называл так. Мой народ некрасив – во всяком случае, в том понимании, которое люди вкладывают в слово «красота». Мы не приемлем искусственности. Не пытаемся изменить себя, чтобы стать такими, какими не должны быть.

Выщипанные брови, разглаженные волосы, выбритые ноги – не для нас. Так же, как и ароматические масла, корсеты, прически и зеркала. Не для нас бигуди, румяна и пудра. Но ради Уильяма я попробую. Притворюсь ручной, если это поможет мне остаться с ним. Однако мои волосы – черничный клубок, который не поддается расческе. Мои глаза черны, брови густы, тело крепко и сильно. И Уильяму нравится черный шелк волос на моих ногах и в подмышках. Нравится округлость моих грудей и мягкий изгиб широких бедер. Ему не нужно, чтобы я хоть как-то менялась. Вот только здесь, в его замке, чтобы не вышло скандала, его люди должны видеть меня в подходящей одежде, вымытой и благоухающей, умеющей читать письма и укладывающей волосы на манер деревенских девушек, которых я так презираю.

– Когда отец вернется с войны, – говорит Уильям, – я хочу, чтобы он дорожил тобой так же, как я.

– Ты будешь дорожить мной больше, если я буду в бархате, а не в волчьей шкуре?

– В бархате или волчьей шкуре, в дерюге или шелках – ты всегда будешь моей возлюбленной. Но мои люди должны уважать тебя. Я хочу, чтобы они называли тебя «моя леди». Хочу, чтобы они служили тебе так же, как служат мне. Кроме того, – обнимает он меня, – представь, какой красавицей ты будешь в шелковом платье и атласных туфельках, с жемчугами на шее.

И я согласилась, чтобы порадовать его. В конце концов, в притворстве нет никакого вреда. Странствуя соколом, я тоже заимствую чужое оперение. Так какая разница? Я всегда буду дикой смуглянкой из леса, сбросив с плеч чужую одежду и деля с Уильямом постель.

Уильям нашел мне в деревне служанку. Ее зовут Фиона. Бледно-розовая, красивая, она похожа на цветок примулы, без единого намека на дикость. Она должна прислуживать мне: заниматься моими волосами и одеждой. Я знаю: она ненавидит меня. Порой замечаю, как она смотрит на Уильяма, и почти вижу ее мысли: «Что он нашел в безымянной смуглянке? Чем она приворожила его?» Но Уильям не замечает ее взглядов.