Карма - [2]

А потом она большим деревянным гребнем расчесывает ему волосы. Втирает в них масло, пока пряди не станут плотными и не залоснятся. Снова и снова мата проводит гребнем по его волосам. Без которых он был бы самим собой.

Аврора

Я расталкиваю отца.

Он вздрагивает и открывает глаза.

Что такое, Джива?

(Это мое настоящее имя.)

Смотри.

Я показываю в иллюминатор.

Перегнувшись через меня, он прижимается лицом к овальному пластику.

Все небо заливают пылающие волны.

Красиво, – говорит он шепотом. – Как будто радуга рассыпается на части.

(Как будто сари разматывается.)

Какая мирная картина. – Его слова ложатся на пластик иллюминатора. – Ей бы понравилось.

Он крепче сжимает обернутую бумагой шкатулку, которая стоит у него на левом колене. Это всё, что осталось от нее.

Мы везем мату домой

В шкатулке, которую держит бапу. В урне из меди.

Он держал ее на коленях всю дорогу из Эльсинора до Виннипега. Полтора часа на автобусе. А потом в такси. Расставания с ней он бы не вынес.

Это моя жена, – объясняет он на контроле в аэропорту. – Пожалуйста, осторожнее с ней. Ее зовут Лила.

Блондин поддергивает синие форменные брюки.

Да хоть Мэри-Энн, мне-то какое дело?

Ее все равно просветили рентгеном. Кто-то из сотрудников встряхнул урну.

Такие сейчас времена, а вы – «осторожнее»…

Взгляд у отца гневный, но он молчит. Ему физически больно, как будто это не урна, а его собственное сердце.

Это моя жена, – пытается он умилостивить стюардессу.

Я понимаю, – отвечает она. – Но ради общей безопасности…

На время взлета он засовывает урну под сиденье.

Прости, – говорит он шепотом моей маме. – Тебе не место у меня в ногах.

Милая Майя, позаботься об отце.

Вы будете очень нужны друг другу.

Вина

Бапу раздавлен горем и угрызениями совести.

Меня он тоже винит.

Где ты была? Почему оставила мать одну?

Какие такие твои дела могут быть важнее нее?

Я не нанималась ее сторожить! – прокричала я и убежала далеко в поля.

Отец говорит, что мата совсем пала духом, пока дожидалась меня.

(Что она в это время играла?

Моего любимого Баха?

Или Шуберта?

Нет, скорее всего Бетховена.)

А где была я?

Почему не прибежала из школы прямо домой, как делала это каждый день?

Потому что мне надо было кое-что сделать.

Я хотела проверить свои подозрения.

Пианино

Отец купил пианино, когда дела пошли совсем плохо.

В наших прериях эти инструменты стоят недорого. Они есть почти в каждом сельском доме. И всегда тут или там кто-нибудь хочет пианино продать. Двести долларов – и оно ваше.

Мата упросила затащить пианино на второй этаж, в комнату с желтыми обоями. Для этого пришлось снять перила и разобрать кусок стены.

Хочу, чтобы оно стояло в комнате с дверью, – настаивала она.

На какое-то время это помогло. Теперь, когда я возвращалась из школы, мата не плакала тайком на кухне, а играла на пианино. Окна на втором этаже распахнуты настежь.

Ветерок разносит звуки вальса.

Когда не играла, она напевала что-нибудь себе под нос. Мы с отцом переглядывались и улыбались. Похоже, все будет хорошо. Она забудет про одиночество. Перестанет рваться домой.

Но прошло несколько лет, и музыка стала звучать громче – злая, красивая, полная слез и тоски. Меня она одновременно завораживала и пугала. Мама играла с такой страстью, что даже не верилось, что за инструментом она – маленькая тихая женщина, которая сидела за обедом, чинно сложив руки на столе, как в старину было положено складывать школьницам. И не съедала ни крошки. Только смотрела перед собой широко раскрытыми, заплаканными глазами. Даже плакала она как-то сдержанно. И только играя, давала волю чувствам.

Пол в комнате над кухней дрожал от ее аккордов. Бывали дни, когда она забывалась и звала меня Дживой.

В день, когда бапу расплакался в ответ на ее слова, я поняла: перемен к лучшему ждать уже не стоит.

У меня больше не будет детей, Амар, – сказала она по-английски. – Я их не выкормлю.

Мата прижала руку к груди, чтобы показать, какая она у нее плоская.

С тех пор она больше не говорила на пенджаби. Языком ее последних дней стал хинди.

Бетховен

Фортепьянная соната № 23 фа минор.

Двадцать три минуты между первым и последним прикосновением пальцев к клавишам. Двадцать три минуты до дома от места, где останавливается автобус. По гравиевой дорожке – в музыку, которую играет мата.

Я слышу ее, еще не видя открытое, подпертое снизу книжкой окно. Мелодия вырывается в пространство между подоконником и рамой. Вьется по дубовой роще и улетает в поля. Развевается по ветру, как длинный сорвавшийся с шеи шарф.

После трех часов дня мата играет только Бетховена.

Соната, – объясняет она, – моя любимая музыкальная форма. В сонатах четыре части. Как четыре стихии или четыре стороны света.

Я выхожу из автобуса в конце нашей подъездной дорожки, но не бегу домой по ней, а срезаю напрямик.

А в «Аппассионате», Майя, частей не четыре, а три. Первая, Allegro assai, – быстрая, энергичная и веселая. Andante con moto медленнее и похожа на гимн, в нее нужно вслушиваться. Последнюю, Allegro ma non troppo presto, надо играть страстно, как будто у тебя совсем не осталось времени.

Если срезать через луг, я успеваю к третьей части.

Всего три части. Как три возраста жизни.