Карибы - [60]

— Мало же проку оказалось от моего крещения, — процедил он сквозь зубы и напряг зрение во сгущающейся тьме. — Я отдал себя Христу, но знал бы, как все повернется, лучше бы стал мусульманином или иудеем.

И он обернулся, чтобы поглядеть на врага, но едва различил размытое темное пятно лодки, которая всё приближалась. Теперь ночь уже полностью вступила в свои права. Сьенфуэгос резко сменил курс, пытаясь скрыться среди деревьев, чьи ветки нависали над водой, образовав нечто вроде туннеля, полностью скрытого от посторонних глаз.

Он скорее почувствовал, чем увидел врага, проплывшего в пятнадцати метрах, закрепил лодку, чтобы ее не утащило течением, перекусил вяленым мясом из заплечного мешка, устроился на корме и понадеялся, что ему приснится Ингрид.

Но этого не случилось, поскольку уже вскоре его разбудил неистовый тропический ливень. Сьенфуэгос раздвинул ветки и листву и понял, что река бешено изливается в зелень сельвы.

А потом он заметил всего в пяти метрах фигуру с мокрыми волосами и черной растекшейся краской, вид у преследователя был одновременно свирепый и комичный, он молча и упорно греб, как почуявший добычу зверь, но так и не мог точно определить, где скрывается жертва.

Он приближался, как черная туча, неуловимо надвигающаяся в темноте и без ветра, и испанец лишь протянул руку и вытащил шпагу, понимая, что настанет момент, когда придется сделать резкий выпад сквозь ветви и проткнуть врага, как курицу на вертеле, не дав ему времени даже на стон.

Это будет преступлением, хладнокровным убийством, недостойным человека, стремящегося жить в мире с собой, как бы это ни было сложно, и потому, понимая, что через несколько мгновений ему придется положиться на милость врага, канарец Сьенфуэгос не смог вот так просто его зарезать, а лишь позволил индейцу следовать своей дорогой, в поисках добычи в темноте.

Через пять минут он уже раскаялся в собственном альтруизме, задаваясь вопросом, с какой стати подарил жизнь грязному извращенцу, желающему получить его голову в качестве украшения. Сьенфуэгос мысленно выругался, что снова совершил глупость, которая принесет ему лишь проблемы.

И эти проблемы вконец его утомили.

Он не понимал ни куда его занесло, ни куда он направляется, не знал, найдет ли во время своего путешествия без определенного курса врагов или друзей, и мог рассчитывать лишь на старую шпагу и хрупкое каноэ, грубо вытесанное из ствола дерева. Но все же сохранил жизнь тому, кто собирался его обезглавить.

— Ну и будущее ты себе приготовил, кретин! — пробормотал он сквозь зубы. — Если в тот вечер на Гомере ты столкнул бы виконта со скалы, то сейчас занимался бы любовью с Ингрид в ее спальне, вместо того чтобы торчать здесь, чумазым и голодным. И ведь ты ничуть не изменился!

Но в глубине души Сьенфуэгос был уверен, что подобная перемена означала бы хладнокровное убийство беззащитного человека, и не важно, дикарь он или содомит, канарец никогда не мог бы так поступить, потому что единственное, что у него осталось после стольких лишений и бед, это самоуважение, вечный его спутник, который невозможно просто отбросить на полпути.

Таков уж он есть, и останется таким, невзирая на все трудности.

19

Страшная эпидемия вспыхнула в самых бедных кварталах города, граничащих с мангровыми лесами; болезнь распространялась, как лесной пожар, вызывая жар, рвоту, обильный пот, головокружение, лихорадку, и во многих случаях приводила к смерти. И хотя большинству испанцев удалось поправиться, они были настолько истощены и ослаблены, что казались скорее ходячими трупами, чем живыми людьми.

Среди местных жителей смертность достигла прямо-таки кошмарных размеров. Несмотря на то, что у них был иммунитет против таких заболеваний, как тиф, малярия и желтая лихорадка, они оказались совершенно беззащитными перед корью, оспой, туберкулезом и даже обычной простудой, что оказалось для них фатальным.

Даже доктор Альварес Чанка, настоящее светило своего времени, а возможно, вообще самый лучший врач, ступавший на землю Нового Света на протяжении последующих пятидесяти лет, был ошарашен, глядя, как индейцы, заболевшие, судя по симптомам, безобидным гриппом, умирают едва ли не сотнями, что заставило его вспомнить о страшных годах чумы, что за короткое время выкосила треть населения Европы.

Люди в страхе бежали в горы, индейцы же бежали вглубь острова, сея по пути смерть. Эпидемия добралась до самых отдаленных деревень, где вспыхнула с новой силой; иные деревни просто исчезли с лица земли, поскольку в них не осталось ни одного живого.

Луис де Торрес заболел одним из первых и серьезно опасался за свою жизнь, а Ингрид Грасс проводила у его постели долгие бессонные ночи, меняя влажные повязки у него на голове и пропотевшие простыни.

Между тем, Алонсо де Охеда оставался, как всегда, решительным и мужественным, являя собой пример самоотверженности. Он хоронил умерших и навещал больных, которых тщетно старался зарядить оптимизмом и верой в то, что в будущем все наладится и они вполне смогут обжиться в «Стране гор», проклятой всеми богами.

— В конце концов, это самая обычная эпидемия. — говорил он. — С нами случались и худшие передряги.