Карфаген смеется - [41]

. Я был потрясен. Она, несомненно, была русской, но все время принимала меня за немца или даже за еврея. Я отправился на поиски чашки, которая ей требовалась, но, когда вернулся, ее уже уводил с палубы муж, одетый в обычное пальто и брюки для верховой езды. Я хотел броситься за ними и сказать, что я такой же русский, как и они. Вместо этого я довольствовался слабым выкриком – полагаю, меня даже не услышали. Конечно, это был знак, но я тогда ничего не понял. Я оставался в одиночестве, меня принимали за иностранца даже мои соплеменники. Никто не признает меня. По крайней мере, в Лондоне я могу быть только иностранцем. Не имеет значения, как часто я посещаю православную церковь и как часто проповедую слово Христово. Я всегда буду изгоем. Я британский гражданин. Я прожил здесь полжизни. Я послужил этой стране лучше многих людей, которые здесь родились. И что с того? До сих пор fremder, до сих пор frestl. Что-то случилось в том ужасном украинском штетле, когда я был пленником евреев. Неужели иудей увидел, что мой разум слаб, и заразил меня отчаянием, использовав кусок металла? Я никогда этого не узнаю. Мой отец предал меня. Он поднял нож на своего маленького сына. Какому демоническому приказу он повиновался? Конечно, это не было слово Божье. Я замерзаю, и мне не хватает денег на их керосин.

Теперь мне приходится питаться всякой дрянью – их жареной картошкой и кусками холодной рыбы. Борщ разливают в бутылки, и он стоит больше, чем я могу заплатить. Это кошерный борщ, там не сыщешь ветчины. Супы продают в банках. Хорошая еда мне уже не по средствам. Я пировал в роскоши, я ел из золотой посуды и пил из хрустальных бокалов. И все-таки в глубине души я понимал, что когда-нибудь окажусь здесь. Мое сломанное кресло стоит на полу, прикрытом тонким ковром. На руках у меня перчатки, одна для того, чтобы перелистывать бумагу, другая – чтобы держать ручку. Никто меня не слушает, никто не читает то, что я пишу. Все это – частное дело. Я доверял только миссис Корнелиус, а она умерла. Мне пришлось слишком дорого заплатить за свои мечты. Пьяные темнокожие люди приходят в мой магазин и плюют на мои куртки. Когда я жалуюсь, они приводят полицейских из отдела межнациональных отношений. Я слишком стар для споров. У меня нет сил. Британцы никого не защищают. Они считают меня склочным старым евреем, и это их вполне устраивает. А ведь именно я пытался предупредить их! Все происходящее напоминает ужасный кошмар. Я говорю, но меня не слышат. Меня не замечают. Подобную иронию могут оценить только русские. До войны меня признавали. Во Франции, Италии, Германии, Америке, Испании. Но из-за того ужасного недоразумения в Берлине, вызванного ревностью и злобой мелких людишек, я лишился даже своего места в истории.

«Не стоит думать о прошлом», – так на днях сказал один человек в почтовом отделении. Пять лет назад отправить письмо можно было всего за три пенса! Это кажется невероятным. Они изменили нашу финансовую систему. Одним махом они отняли у нас половину ценности денег. Что это, как не международные финансы? А что такое международные финансы? Просто другое название всемирного еврейства? Мне говорят: «Прошлое – это прошлое», – как будто подобные фразы все объясняют. Но прошлое могло бы быть и настоящим, и будущим. В двадцатых мы полагали, что время материально, что его можно измерить, изучить, обработать, как пространство. Тогда мы были более самоуверенными. Мы говорили, что время повторяется и возвращается, мы говорили о временных циклах. Мы читали «Эксперименты со временем» Джона Донна и смотрели пьесы сэра Джека Б. Пресли[45]. Время стало маленькой, уютной тайной, просто старым другом, а не насмешливым костлявым всадником Средневековья. А потом появились ядерная энергия и расширяющаяся Вселенная. Время изменили мрачные моралисты, пособники Эйнштейна, эти вертлявые евреи. Мы снова оказались во власти толстогубых кочевников и пастухов.

Евреи приносят в город хаос. Здесь они могут разделять и властвовать. Но еврей не понимает, что он завоевывает. Его правила противоречат нашим: кочевники не могут понять индивидов, которые наделены множеством уникальных особенностей. Они думают, что человек, который больше, нежели один человек, является злым; они думают, что Бог, который един в Трех лицах, не может существовать. Они требуют, чтобы окружающая среда постоянно менялась. Христос был пророком города. Он проповедовал оптимизм и разумный порядок. В городах Его услышали и приняли. Город – это история, ибо город – это человек. Он создал Свою собственную среду и правила. Он построил Шумер. Шумер был разрушен лишь тогда, когда город больше не мог жить по законам слепого повиновения. В пустыне это означает выживание, в городе – самоубийство.

Я знаю этих хиппи. Они выезжают за город, чтобы искать Бога, как только наступает лето. Но Бог – это город. Город – это время. Город – наше истинное Спасение. Мы приспосабливаемся к нему, и город приспосабливается к нам. Одна только наука может помочь нам возвратиться к Богу. Я проиграл сражение, но, конечно, где-то война продолжается. Кочевники не могли окончательно победить. И будет война в Небесах, как поведал великий Генри Уильямс