Карьера Струкова - [46]

Наташа из детской опять пошла было к мужу, – ей ужасно хотелось приласкаться и поговорить «по душе», но подумала, что он, очевидно, «сердит за вчерашнее», и, развернув дневник, стала записывать разговор детей. Потом вспомнила о няниных словах и пошла к ней в комнату. Там происходило чаепитие. За чистым липовым столом, у превосходно вычищенного самовара сидела няня, горничная Агаша и прачка Василиса. В раскрытое окно веяло благоухающей свежестью, виднелся обрызганный теперь уже переставшим дождем куст калины со своими изящными, похожими на кружево, цветами. Наташе сделалось очень уютно и весело при виде этой картины; она придвинула свободную табуретку к столу и попросила и ей дать чаю. Но все же сказала:

– Пожалуйста, няня, будьте осторожней при детях. Что это такое вы сказали про Максима?

– Сорвалось, Наталья Петровна; виновата. Уж очень он нас разбесил нынче, негодный человек.

– Чем же?

– Он как за харчами придет, так сейчас и в ножи с нами, с женщинами, – смеясь сказала Василиса. – Кажинную неделю у нас, у женщин, ножовщина с ним.

– И откуда его принесло, несуразного, – сказала няня. – Сами посудите, Наталья Петровна, с осени поступил, никого из мужчинского пола толком не знает, а Фросю тиранит, как Иуда какой из-за ревности.

– Да к кому же он ревнует?

– А спросите! Нынче пришел, расселся, надымил табачищем: «Я-ста свою Апроську в лучшем виде измордовал!» – Няня так уморительно передразнила, как Максим сел, закурил, и его слова, что Василиса с Агашей покатились со смеху. – Да за что же, неумытый, непристойный ты человек? – «А за то: воротился домой – постель холодная». – Подите, поговорите с невежей!

– Не понимаю, – сказала Наташа.

– Это вот что обозначает, сударыня, – с обстоятельным видом заговорила прачка, – вчерась его, варвара, барин к помещику Веденяпину услал, за каким-то там ульем, а он к свету, злодей, воротись, да, по своему обыкновению, прямо в клеть. Фрося-то как лист перед травой, но постель холодная. И дерюжка на ней, – одеяло значит, – и дерюжка холодная. «Где была?» – «Нигде не была, с вечера сплю». Ну, и бить. Не догадалась сказать: на порожке сидела, вашу милость ждала, только что прикурнула, а вы и вот они, рябая форма.

– Это что, – вмешалась Агаша, – раз, окаянный, он рядом с ней спал, да как сцапает себя за руку, да как заорет: «Поймал, поймал, держи его!» Рука-то, ишь, онемела, он спросонья и подумал, чужой кто.

На этот раз и Наташа засмеялась.

– А то придет с обхода, – подхватила Василиса, – поводит, поводит носом и давай езуитничать: вишь, запах от женщины чужой, не его, дурака, запах!

– Да откуда вы все это знаете? – спросила Наташа.

– Да сама же, сама она, Фрося, и рассказывает все его выходки. Теперь, идол, запрещенье наложил, не пущает ее, а то, бывалоче, придет на стирку – животики мы с ней, женщины, надорвем!

– Значит, не любит его, коли рассказывает?

– О, господи, что сказали! Да где же такого змея-горыныча любить. Рыжий, рябой, в ухах волосья, бровя рассечена…

– Что же, ее силой, что ли, за него отдали?

– Не то чтобы силой, да куда деться-то нашей сестре. Деньгами облестил. Ишь, Плевну брал – старичишку турка приколол. Туты-сюды, а под старичишкой кисетик, а в кисетике золотые. Свалился он, батюшка, этак с перинки, – он его, окаянный, в постели, в дому порешил, – а под ним кисетик. Затем и пошла.

– Но она, может быть, действительно легкомысленная?

– Кто ж ее… Не слыхать. Брёх – это верно. Ну и глаза… глазищи у ней, правду надо сказать, непутевые.

– Вор-баба! – с убеждением сказала няня.

– Зато из себя замечательная! – воскликнула Агаша.

– О, она очень красива, – сказала Наташа, – скорей на итальянку похожа.

– Из дворовых, Наталья Петровна. Сами знаете, в нашем дворовом быту всего бывало, – с затаенной гордостью вымолвила Василиса.

Няня, по происхождению бугурусланская мещанка, нашла нужным ядовито усмехнуться на эти слова, однако промолчала.

– Что вы говорите о Максиме? – спросил Алексей Васильевич, неожиданно появляясь в дверях, и Наташу опять неприятно поразил какой-то фальшивый оттенок в его голосе. «Можно ли до сих пор сердиться!» – воскликнула она про себя, потом рассказала о ревнивом караульщике. Алексей Васильевич выслушал, зевнул и попросил Агашу подавать ужин.

– Скотина, – добавил он по адресу Максима.

– Но это так невозможно оставлять, – вдруг разгорячилась Наташа, – необходимо вмешаться, необходимо усовестить его. И, главное, если бы были причины, но ревновать к своей руке, к запаху…

– А если бы были причины, ты находишь – можно ревновать? – насмешливо спросил Струков, но тотчас же изменил тон и торопливо добавил, удаляясь в столовую: – Как знаешь, как знаешь. Я не могу вмешиваться. Это было бы смешно.

– Но ведь он бьет эту несчастную Фросю… Пойми – бьет! – говорила Наташа, идя за ним.

– Черт меня дернул посылать его к Веденяпину. Но Веденяпин давно мне говорил, что у него превосходной системы ульи, и не как в Апраксине, а очень простой и дешевой конструкции. И обещал дать. И потом, надо было, чтоб растолковали, как обращаться с ульем… Кого же оставалось послать, кроме самого Максима?

– Миленький мой, ты точно оправдываешься. Разумеется, ты не виноват. Но я завтра же пойду будто бы на пчельник и поговорю с ним. И с нею надо поговорить. Мне кажется, она дразнит его…. И вообще какой-то странный брак. Ты заметил ее? Она прехорошенькая.