Карьера Руска - [2]

В одежде конскрипта Руска оказался высок и строен; пряди черных волос падали из-под фригийского колпака на его низкий лоб; большие, близко поставленные друг к другу глаза разделял короткий, прямой нос, сильно изогнутая линия рта придавала лицу упорное, упрямое выражение. Солдаты скоро перестали дразнить его: он был слишком молчалив и как-то странно серьезен. Всё, что ему говорили, он понимал изумительно быстро, как будто сразу проснулись все дремавшие в нем семнадцать лет способности ума и воли.

Продолжительный марш в Пьяченце он совершил без всякой усталости. Стояли очень жаркие, томительные дни, дороги были полны отсталыми; солдаты кляли поход, кляли Бонапарта, австрийцев, войну. Руска один оставался бодрым, легким, воодушевленным. Взгляд лейтенанта останавливался на нем с одобрением. Этот несчастный лейтенант погиб вскоре вместе с генералом Лагарпом во время ночной тревоги в Кодоньо, вызванной набегом неприятельской кавалерии. Руска сам вырыл ему могилу в саду среди персиковых деревьев, похожих на маленькие деревца свободы.

В день Лоди[7] Франческо Руска был в составе штурмующей колонны, которая ворвалась в город. В узких, кривых улицах городка французы и австрийцы стреляли друг в друга в упор, дрались штыками, прикладами. Остатки неприятельского полка разбрелись, пробуя укрыться в домах. Франческо издалека увидел австрийского знаменосца, который поспешно сорвал знамя с древка и стал грузно перелезать через стену монастыря. Кинув прочь ружье и вытащив свой старый нож пастуха и сына разбойника, Франческо бросился за ним. Там, на стене, на которой одно мгновение они оба сидели верхом, лицом друг к другу, Франческо ударил австрийца ножом в горло и выхватил у него из рук черное и желтое знамя с императорским орлом, залитое горячей кровью. Затем он соскочил вниз, повязал окровавленную ткань вокруг талии и побежал к берегу Адды.

Первый эпизод боя при Лоди окончился. На берегу реки генералы и сам Бонапарт собирали знаменитую «адскую» колонну, которая должна была перейти широкий и низкий мост без перил в виду выстроившейся на противоположном берегу, как для парада, австрийской армии. Адъютант Ожеро[8], полковник Монфанон, заметил в группе солдат молодого черноволосого конскрипта, без шапки и без ружья, испачканного кровью и перевязанного черно-желтым знаменем. Он подозвал его и, приказав ему следовать за собой, подвел к группе генералов.

— Гражданин генерал, — сказал он громко, — вот первое знамя твоей сегодняшней победы.

Прямо перед собой Руска увидел блеск серых глаз и ласково улыбающийся рот Бонапарта. Генерал положил ему на плечо маленькую руку. «Где же твое ружье? — спросил он шутя и, не дожидаясь ответа, добавил, слегка толкнув его: — Впрочем, оно тебе больше не нужно. Иди, ты — офицер». С крестьянским недоверием отдал Руска свое окровавленное знамя в руки полковника Монфанона. В последовавшей затем атаке он думал только о том, как бы не потерять из виду его высокую треугольную шляпу, к развевающимся перьям которой была, как ему казалось, прикреплена теперь сама таинственная и прекрасная судьба.

Думая единственно только об этих перьях, он перебежал знаменитый Лодийский мост под градом пуль и картечи, не колеблясь сталкивая в воду раненых, которые могли загородить ему дорогу. Несмотря на это, он всё же потерял в толпе блестящего и нарядного молодого полковника и нашел его лишь к концу дня, занятого пересчитыванием пленных, длинной вереницей спускавшихся на мост. У Франческо было такое твердое, упорное, почти злое выражение лица в ту минуту, что легкомысленный и податливый Монфанон не то приказал, не то предложил ему остаться в числе офицеров-ординарцев Ожеро.

В штабе Ожеро Франческо Руска завел себе лошадь и стал носить треугольную шляпу. Он был исполнителен и храбр, но товарищи мало любили его за то, что он никогда не смеялся. Вздорный и болтливый Ожеро, глядя на него, выдумал однажды целую историю, из которой следовало, что Руска был незаконным сыном архиепископа Кремонского и неведомой герцогини, познавшим истину якобинства в хижине бедного савойского угольщика. Так как никто более не помнил, откуда он взялся, то многие этому верили. За ним утвердилась кличка «Каноника».

Он сражался при Кастильоне и Арколе, получив чин капитана, а когда, в начале 1797 года, Ожеро был послан в Париж, чтобы представить Директории знамена сдавшейся Мантуи, он был назначен в числе прочих сопровождать генерала, быть может, чтобы показать парижанам пример «союзника и гражданина Транспаданской республики». Директория[9] произвела его в полковники, заставив предварительно выслушать в торжественной церемонии длиннейшие речи со ссылками на героев классической древности, в которых он не понял ни слова. Париж встретил его как триумфатора.

«Каноник» быстро приобрел широкую славу в игорных залах Пале-Рояля и у вакхических дам Директории. Фортуна карт повиновалась ему сразу, признав в нем прирожденного игрока. Женщины сходили с ума по вполне достойном своего отца сыне старого бандита Руска. Его первобытная и дикая юность казалась опьянительно свежей, как внезапно воскресшая юность всего героического и древнего мира. Рассказывали, что знаменитая Ла Фейдо решительно похитила его и пятнадцать дней держала в своем загородном павильоне, жарко натопленном и уставленном лавровыми и лимонными деревьями, отделив его при помощи плотно запертых дверей от ревнивых взглядов соперниц и освободив от каких бы то ни было одежд, в которых он совершал свои военные подвиги.