Карьера - [11]
Никаких такси, конечно, не было… На углу стояли две пары в плащах, под зонтиками, и тоже, безусловно, пытались поймать машину.
— Подождем? Может, кто выйдет из знакомых… — крикнул он жавшемуся под деревом Сергею.
— Тогда чего же под дождь вышли?
— Нечего было свою машину отпускать!
— А ты, что же… Не на своей приехал?
Проехало такси с зеленым огоньком, но не остановилось.
— Гордость московских таксистов неописуема! — уже откровенно злился Серега. — Может, я вернусь? Вызову дежурную?
И Тут одна из десятка машин, стоявших у тротуара, медленно, но как-то неумолимо двинулась и замерла около них.
— Садитесь, — распахнулась дверь «Жигулей».
Тимошин даже отпрянул.
Наклонившись, Кирилл узнал сидящую за рулем Лину.
— Ну? Что ж вы испугались? — подтрунивая над его оторопелостью, сказала она. — Я же говорила? Надо добить вечер…
Оглянувшись, Корсаков увидел, как Жигач уже подсаживает Сергея на заднее сидение.
— А что? Это идея! — согласился Кирилл и, плюхнувшись рядом с Линой, неожиданно спросил: — А выпить у вас дома найдется?
Когда он повернулся к ней со своей свободной, шалой, злой улыбкой, ему показалось, что она давно его узнала. Она должна была его узнать!
4
«Почему Генку искали эти типы?»
Кирилл сел на кровати. Недоуменной ранящей болью ударило воспоминание, которое он все время гнал от себя.
И тут же возникло какое-то неудобное, недоуменное ощущение собственной слабости, нечистоты, проступка, связанного со вчерашним вечером. И не только с квартирой Лины, о которой он инстинктивно запрещал себе думать, но и с бездарным сидением в ресторане. С неопределенностью разговора и неопределенностью самого Тимошина, их отношений. С его, Кирилла, коробящей зависимостью от этого неприятного человека. Его намеки, что Кирилловы дела и плохи и неуловимо сложны. И собственное неспокойствие, выбитость, неуважение к себе.
Вроде бы ничего особенного, неожиданного не было в непривычно маленькой двухкомнатной квартире Лины. Первый этаж в «хрущобе»… Далеко от центра. Долго ехали вдоль какого-то парка. Не слишком чистое, без света, парадное… Какой-то жирный запах дешевой масляной краски. Неубранный дом, пыль, продавленные засаленные подушки, разбитый кафель в совмещенной ванной комнате. Плохо протертые дешевые рюмки с золотым ободочком, как в захудалом ресторане… Старые ковры, случайные книги… Знакомо-забытая претензия на интеллигентность дома, в котором уже нет и надежды на порядок, на счастье. Зачем-то приходивший, очевидно, «свой», участковый, который привел в уныние Сергея Венедиктовича, но был быстро выпровожен Линой.
«Деньги, что ли, она ему дала?»
И среди всего этого — пьяного угодничества Жигача, его, Кириллова, собственного глупого жонглирования названиями громких зарубежных курортов, столиц, знаменитых людей, потуг Сергея казаться «своим в доску», но все время напоминающего о своей значительности, их пьяных перепалок, которые, как видел Кирилл, доставляли Жигачу злое удовлетворение, — среди всего этого помнилось ему только одно… Похудевшее, настороженное, все прощавшее лицо Лины. Все ее существо, как на портретах Модильяни, словно вытянулось… В главном, естественном напряжении отъединилось от них — от дурацких разговоров, плохо скрытых просьб, наушничества, душевной мелочности — и парило (чуть испуганно!) над нехитрым и пошлым вечерним, а потом уже ночным сидением.
Да, он, Корсаков, глупо переводил и переводил разговор на себя и довольно зло и остроумно издевался над Серегой, над его прежним нелепым, провинциальным видом, над его сегодняшней осторожностью. Тимошин обижался, но по старой привычке все равно не вставал из-за низенького журнального стола, пока не было выпито все… Потому банальной обязательностью, Лина и ее друг исчезли на кухне, послышалась перебранка, что-то похожее на оплеуху. Вошла Лина с лицом волшебницы, неся початую, спрятанную в самом тайном тайнике, бутылку, и никто бы не мог заподозрить ее, что только что она шумно выясняла отношения с «любимым». Пришел и он, почему-то сморкающийся и, кажется, только что плакавший… Некоторое время сидел, не поднимая глаз, но пил больше всех, украдкой наливая себе не в рюмку, а в граненый чайный стакан.
— Господи, до чего же несчастливые люди?! — неожиданно горько сказал Сергей, когда они стояли в темноте и ждали хоть какую-нибудь машину на промозглом, ветреном шоссе. — Ведь неглупые, образованные, не бездарные… Чего уж там ломать себя? Перед каким-то дерьмом?
И тогда Корсаков понял, что он — с такой ненаигранной простотой — говорил о себе. Кирилл смотрел на него и думал, что он сам ничего не вынес из всего этого вечера! Ничего не понял в этом новом Сергее. В спокойном, трезвом, задумавшемся мужике, который, по-студенчески подняв воротник довольно легкого пальто, подпрыгивал от холода на ветру пустынного шоссе.
Кирилла Александровича поразила тогда именно его фигура. Она была независима от него самого, от Кирилла, от ночного города, от всякой возможной общности. Это была фигура мужика — случайно и вроде бы против своего желания, — попавшего в город. Большой, чужой и враждебный…
Но это было ночью, а сейчас десять часов утра. Зазвенел телефон.
