Караван в Хиву - [21]

Данила ласково положил руку на вздрагивающие кисти старого казака, пытаясь хоть так облегчить страдания истерзанной души верного товарища. Григорий постепенно успокоился, улыбнулся Даниле смущенно, словно извиняясь за минутную слабость сердца, сказал:

– Когда перс Надир помер, хивинские старшины выбрали себе на ханство Каипа, что и поныне правит в тех землях. А мы с Демьяном, как малость от побоев оправились, снова, теперь уже в железных кандалах и с тяжкими ядрами на ногах, работали в Елкайдаровом саду. Только и послабления нам было, когда досматривать за нами тот скатертник ставил одного из своих холопов по имени Ахмед. Добрая душа у него оказалась, хоть и не христианин. С радостью принял бы его теперь за кровного брата, а вот не могу – разделяют нас границы государств, а более всего – вражда хана и старшин к России. – Григорий с сожалением вздохнул, добавил: – Как приедем в Хиву, непременно навещу Ахмеда и в ноги поклонюсь за выручку. Кабы не он, и мне бы родного края не видать… Когда Елкайдар уехал с ханом в город Туркестан по каким-то тяжбам, помог нам Ахмед расковать колодки, вывел темной ночью двух коней и пожелал доброго пути. Кинулись мы в полуночную сторону, и почудилось, будто свежий ветер с берегов прохладного Яика подул нам в лицо… Однако недолго ликовало сердце, под утро почуяли за спиной погоню, метнулись к берегам Амударьи.

Григорий под шумный застольный говор рассказал, как пали под казаками кони и как кинулись они вплавь через быструю хивинскую реку, но догнала Демьяна стрела, ударила в руку. Вытащили его из воды, стрелу выдернули. Не убили сразу на месте, значит, жив остался. А Кононов ушел в горы на правом берегу реки. Ушел и ютился несколько дней в глубокой пещере, рядом с костями каких-то животных. Страшился зоркого хивинского глаза, а еще больше страшился огромных дэвов, обитателей тех гор: о дэвах наслышался страшных рассказов от Ахмеда и сам в них уверовал, как в российских леших и чертей.

– Да решил так – лучше под пятой дэва быть раздавленным, нежели снова под пытку в сырой зиндон, в тяжелые бревна-кандалы. Колодки надеть – не бархатом себя по сердцу погладить… хуже, чем горящей головней прокатит…

Кононов вдруг прервал свой невеселый рассказ о чужбине и толкнул Федора Погорского в плечо:

– Будет вам, черти усатые, спаивать посланца. Аль не видите, что он и так уже языком не владеет.

Данила подозвал Маркела и распорядился увести Чучалова – пусть проспится.

– Ну а как же к дому прибился? – спросил Данила, когда под насмешки гарнизонных казаков Чучалова понесли на руках из горницы, а длинная шпага в ножнах покоилась на груди, будто у мертвого героя в минуту предания тела земле. Посланец пытался было вскинуть правую руку к лицу и убрать с глаз прилипшие от пота волосы, но рука на полпути останавливалась и безвольно вновь падала вниз.

– Много дней брел вдоль Арал-моря, попался к кочевым каракалпакам. Отпоили меня, а как окреп малость, и начали выспрашивать – откуда бежал? Соврал, будто с товарищами рыбачил на Каспии, а буря бросила нас на хивинский берег, вот и шатаюсь неведомо где. Покачали старшины головами, не поверили, а один из них небольно ткнул палкой в мои ноги, где по гроб не разойдутся черные мозоли – след деревянных колодок. От тех кочевников меня и вывез Джан-Бек, зять покойного Абул-Хаира, и в сорок девятом году привез в Оренбург, к Неплюеву, в знак своего доброго к нам расположения.

Григорий умолк, в задумчивости покрутил пустую чарку перед глазами. Сказал, поставив чарку в сторону от себя:

– Приехал в Яицкий городок, а будто заново родился на белый свет – вокруг все другое, люди другие, нравы изменились: нет теперь суровости военного житья, как было прежде, и нет свободного доступа бедным на Яик, ловят помещики своих выявленных крестьян и по нашим куреням, словно сосед у соседа сбежавшую курицу. А казаки выдают беглых, не укрывают в малодоступных местах… прежде с Яика выдачи не было, без мзды и проволочки принимали в свое войско. И почувствовал я тогда себя чужим, будто сломалось во мне что-то. А как поразмыслил, то, выходит, не я сломался, а казачество под царской да губернаторской рукой сломалось.

Данила покачал головой, соглашаясь с мыслями Кононова, потом негромко проговорил, словно устал от всего услышанного:

– Ну, благодарствую за беседу, Григорий. Пора и нам на покой, завтра дел будет предостаточно.

День прошел в хлопотах, а следующее утро встретили снова в пути. Хмурые северные тучи несло ветром на запад, выглянуло ласковое солнце, и серая, неуютная степь повеселела, заискрилась серебром обильной переливчатой росы на низкорослом ковыле, на седой полыни и колючих шарах перекати-поля.

Несколько дней выдались теплыми, прогрелась земля, подсохли откосы крутого правобережья Яика, веселее вызванивали колокольчиками верблюды, и люди, скинув дорожные плащи, красовались на конях в ярких разноцветных кафтанах.

За спиной у Рукавкина усатый Пахом мычал какую-то песню, а братья Ерофей и Тарас, обогнав караван на полверсты, неистово гонялись друг за другом, норовя зайти со спины и длинным копьем на скаку снять с головы высокие бараньи шапки. Старший Маркел, гордясь перед караванщиками ловкостью братьев, для важности ворчал: