Караван в Хиву - [20]

Данила тут же отставил в сторону недопитую чарку. Подумал было достать путевую книжку и туда что-нибудь для памяти записать, но поостерегся, как бы Кононов, смущаясь его писания, не умолк, прежде чем выговорится.

– Каким образом нас побрали хивинцы – о том особый сказ будет, а работать довелось мне и Демьяну Погорскому у знатного хивинского господина, который при ханском дворце справлял видную должность – «достарханчеем» он был, а на нашем языке это означает «скатертник». О-о, – вытянул губы Григорий, – у них это куда какая важная должность: готовит хану стол к еде и сам первым с приготовленной хану пищи снимает пробу: не отравлено ли. На наше горе никто не отравил этого сухопарого скорпиона, – усмехнулся Кононов. – Зовут того скатертника Елкайдаром. Думается мне, как добредем до Хивы, свидимся с тем Елкайдаром не единожды… Если только за эти годы в какой-нибудь междоусобице не потерял своей головы. Хивинские баи и беки страсть как любят стеречь друг друга с ножом за пазухой, – пояснил Григорий, убрал локти со стола, откинулся на спинку широкой лавки у стены.

Напротив них Лука Ширванов щурил плутоватые глаза и подливал в чарку посланцу Чучалову, а тот, важничая и надуваясь по молодости лет своих, подкручивал усики и злился на казаков, которые не величали его по оказанной от губернатора чести.

– Зря ли мне… дворянская шпага пожалована их высокопревосходительством? – с трудом выкрикивал Петр и делал безуспешную попытку вынуть клинок из длинных ножен. Лука смеялся, говорил, что конечно же не зря дана эта невиданная по красоте шпага, и тянулся к посланцу с чаркой.

– Так вот, – продолжил Кононов рассказ. – У того Елкайдара мы с Демьяном и были в кандальных работах, купил он нас по пленении у ханского сотника за изрядную казну: после набега персов на Хорезм, когда и многие хивинцы сами оказались в плену, спрос на работных людей куда как велик у тамошних баев. Потому и стерегут там русских пленных куда как крепко, иной ревнивый муж блудную женку так не стережет. При любой работе ставят надсмотрщиков с плетьми, а за работу крепко взыскивают. Видит бог, не вру: не один кнут растрепали те надсмотрщики, пока выколачивали пыль из наших рваных халатов…

Кононов вспомнил о побоях, и вновь заныли до сих пор не сошедшие со спины рубцы.

– Один раз, помню, словно сегодня это было, крепко занедужил я животом, воды грязной из арыка напившись. Меня от боли в три погибели крючит, а доглядчик, страшась, что норму по выемке грязи из канала не сработаю, плетью сечет меня по спине, по лицу… Демьян было вступился, так его, за дерзость такую, в арыке том заставили работать еще и ночь, не дав и часа роздыха после дневной работы. Свалился я, иссеченный, без чувств, лишь тогда надсмотрщик глянул в лицо – а оно зеленью пошло. Сволокли меня за ноги, лекаря кликнули. За ночь самую малость очухался, а поутру вновь в арыке ил черпал, в бадье выволакивал на поле: силы нести в руках никакой не было… И порешили мы с Демьяном, что лучше смерть принять от ханских стражников, пытаясь бежать, нежели умереть в той грязной работе, скоту уподобленным. Доведется, думаю, и еще увидеть тамошних пленных в работах по прибытии в Хорезмскую землю.

– Отчего же такая лютость к россиянам? – удивился Данила. – Ведь умрет пленник, и никакой пользы тогда хозяину.

– Иноверцы мы, – пояснил Кононов. – К персам и татарам они куда как человечнее относятся, хотя тако же работать заставляют. Но тех кормят сносно. Нас же еще страшатся, что, бежав, приведем к ним русское войско с пушками. Но мы все же ждали счастливого часа. Первый раз представился нам случай бежать в сороковом году. Тогда к Хиве подступил с войском персидский хан Надир. Сробели хивинцы перед персами, уступили город. Многие бежали в киргизскую орду. Бежали и мы с Демьяном в общей той сутолоке. Выбрали ночь потемнее, добыли на Елкайдаровом подворье веревку, привязали к палке, а палку поперек зубьев на стене положили. Спустились на вал, а с вала в ров… Как сейчас помню – впотьмах ногой на живот дохлой собаке наступил, так она, поверишь ли, Данила, подо мной будто живая охнула! Из рва выбрались, – продолжил рассказ Григорий, прогнав мимолетное неприятное воспоминание, – и кинулись было к берегам Амударьи, по солончаковым зарослям. Да если бы те заросли как у нас по-над Яиком! А то горе одно, ящерице и то плохое укрытие… Поймали нас и били нещадно. Однако били умело, чтоб не сломать костей, а рваное мясо снова срастется… Побив, кинули в темный зиндон – это так они свою тюрьму называют, – пояснил Григорий, когда увидел, что Данила, услышав незнакомое слово, вскинул русые брови. – Зиндон тот пристроен прямо к стене ханского дворца. Сказывали, что, когда узников пытают, в ханских покоях крик слышен.

Григорий замолчал, с укоризной посмотрел, как Петр Чучалов пытается удержать голову, которая, отяжелев от хмельного питья, валилась на стол. Он вскидывал ее, пялил ничего не видящие глаза на соседей и на тусклые свечи и вновь падал головой на стол.

– От сиденья в зиндоне с деревянными колодками на ногах у меня и поныне черные рубцы на ногах, повыше ступней, – вздохнул Кононов. – Кто в силах поднять горькую слезу, капнувшую на землю? А пролито тех слез в неволе было ох как много. И не всегда выказывали мы с Демьяном рабскую покорность. В один раз Демьян, обессилев, упал лицом в грязный арык да едва не захлебнулся. Кинулся я к нему поднять и глоток воды чистой дать, а надсмотрщик мне плетью по шее, будто саблей, жиганул. В глазах потемнело от злости и обиды. Ухватил я горсть ила и влепил тому нелюдю в его усатую морду… Как секли меня, веревками связанного, и вспоминать страшно…