Караван счастливых историй - [20]

Немногим позже Маша начала посещать детский дом в Уфе. Ей просто хотелось общаться с детьми, чем-то и как-то помогать. Я тоже стал участвовать в этом – ходил туда, чинил мебель, делал мужскую работу. А потом мы ездили в Финляндию и возвращались домой через Мурманск. И там была такая особенная атмосфера в деревне SOS, в которой мы побывали, что это не могло не повлиять на нас. Ну а дальше мы переехали жить в Чебоксары. Простились с Абдурахманом, которого оставили в хосписе, где он уже жил теперь постоянно.

В Чебоксарах мы вместе с еще одной семьей из Уфы открыли некоммерческий реабилитационный центр по работе с наркозависимыми. Взяли для этой цели кредит, создали этот самый центр в одном поселке под городом Цивильском. Наша квартира, в которой мы с семьей жили в городе, превратилась в перевалочный пункт. У нас тогда со всего постсоветского пространства ночевали наркоманы. Был у нас такой, как я это называю, преступный энтузиазм. Мы добились того, что наш Благотворительный фонд по борьбе с наркоманией был аккредитован наркоконтролем. Жила себе тихая спокойная Чувашия, и тут вдруг из солнечного Татарстана и Башкортостана в нее стали приезжать наркоманы. Разумеется, наркоконтроль нас очень скоро навестил. Потом приехали наркологи. У всех вопрос: «Что вы тут делаете?» А у нас там студенты, мы учим ребят жить по-новому, и уже первые хорошие результаты начали появляться. Кроме того, мы каким-то чудесным образом начали положительно влиять на местное пьющее население. А со своими ребятами работали в комплексе, пришли к тому, что необходимо взаимодействовать и с родителями. Местных наркоманов из Чувашии мы отправляли в другие регионы. Там они проходили реабилитацию в отрыве от влияния привычной среды, вдали от знакомых точек сбыта. А к нам приезжали наркоманы из других регионов. Они проходили определенный курс и потом могли вернуться в свою семью. У нас действительно хорошие результаты были, но все это делалось за свой счет и на голом энтузиазме. Не совсем профессиональное отношение было в этом смысле, потому что при таком раскладе мы не моли долго эффективно работать. Организация просуществовала около трех лет. Но мы дали хороший старт для развития других подобных организаций.

И только потом, после всех этих историй с инвалидами, наркоманами, мы приняли в семью детей. В итоге у нас сейчас картина такая: старшему сыну 18 лет, средним мальчишкам 8 и 6 лет, 6 и 4 годика девочкам и 3 годика младшему. В нашей семье есть приемные и кровные дети. Мы не вменяем себе в заслугу то, что к нам пришли дети – это происходило с нами не от благородства душевного, не от высоких порывов. Тут я лично, честно говоря, действовал из обычных эгоистичных побуждений. У нас родилось четверо мальчишек, необходима была девочка, разбавить эту мужскую компанию. Но мы все делали совершенно осознанно, долго думали об усыновлении и к нему готовились. Я считаю, что ситуации, когда детей берут на эмоциях, неправильны и даже опасны. Мы сейчас часто вместе собираемся с приемными родителями, проводим расширенные заседания ассоциации или встречаемся в формате клуба, и я всегда говорю: «Ребята, если вы берете на эмоциях, воспитывать невозможно. Вы сами эмоционально нестабильны и расшатываете детей. У человека, который что-то делает на эмоциях, непрофессиональный подход. В случае с приемными детьми – захотелось ребенка – это вообще не аргумент».

Мы в 2012 году ходили в ШПР, учились добровольно, потому что чувствовали в этом необходимость. А потом еще и обязательную школу прошли, получили сертификаты. Нам хотелось чувствовать себя компетентными, быть состоятельными в вопросах воспитания приемных детей. Ну а кроме того, мы решили брать девочек, а я никогда не встречался с девочками, у нас не было дочерей. В их воспитании надо быть деликатнее, внимательнее.

Для меня было принципиально брать детей именно в своем регионе, там, где живу. Правильно это или неправильно, я не знаю. Это просто наше отношение – мы хотим помочь в первую очередь тем детям, которые здесь, рядом. Планировали взять девочку до 5 лет, но одной девочки не было, зато нашлись две сестры. У них были явные проблемы со здоровьем и развитием.

Когда мы с женой пришли в опеку и посмотрели анкеты, оказалось, что есть девочка – только не одна, а сразу две. Как обычно, нам дали десять дней для того, чтобы познакомиться и пообщаться. Мы познакомились, а потом эти девочки с радаров пропали. Десять дней прошло, а мы не понимаем, как быть – подписывать согласие или искать других детей. Нам про их кровную семью очень много врач рассказала, там было много всего непонятного. Мы не знали, чем это отзовется в будущем, и было по-настоящему страшно. До нас девочек уже пересмотрело немалое число кандидатов в родители, но никто не брал. Маша всегда говорила: «Мы будем брать самых несчастных», – поэтому я прекрасно понимал, что мы будем принимать детей с особенностями развития. Но девочки, которым тогда было 2 и 3 годика, совсем не разговаривали. Я как-то привык к тому, что у нас все мальчишки в этом возрасте уже болтуны были, разговаривали, охотно общались. А эти вообще ни в какую не шли на контакт. Но мы их приняли. И дальше был год кошмара, настоящего ужаса. Я просто от бессилия лил слезы, мне было непонятно, как дальше жить. Конечно, много книг читал о нарушении привязанности, о последствиях интернатной системы, но на деле все это оказалось невыносимым. Я удивлялся, как с ними справлялись в Доме малютки, потому что они были неуправляемы. Сейчас уже, спустя несколько лет, мы – одна семья. У меня критерий успешной адаптации такой: можешь ли ты как родитель без этого ребенка жить? Если нет, значит, все, соединились. Я уже не представляю себя без девочек, они мои дочери. А на тот момент был просто апокалипсис. Целый год был сплошной ужас – мы едва не сошли с ума. Девочки кричали. Никого не слышали. Были перевозбужденными постоянно, не спали, всю ночь плакали. Я думал, может, голова болит, поэтому они так себя ведут? Я подходил, пытался успокоить, брал на руки, но реакция была такой, что лучше бы я этого не делал. Вместо того чтобы успокаиваться, они поднимали еще более страшный крик. На меня вообще очень плохо реагировали, я не мог к ним даже подойти. И самое ужасное, когда все это происходит, человек думает о своей собственной несостоятельности.