Каракалпак-намэ - [7]

В день моего пятидесятилетия в доме у нас собрались друзья и родственники. Они много шутили, стараясь развеселить меня, что и понятно. Ведь юбилей — полвека — отнюдь не радостная дата. Значит, жизнь пошла под уклон, а на крутизне спуска легко оступиться. После пятидесяти человек должен обдумывать тщательнейше каждый свой шаг — тягостное и утомительное занятие. Одна из дружеских шуток состояла в том, что мой возраст условно разделили на два двадцатипятилетия, разделили жизнь на две половины, из одного юбилея сделали два и за каждый соответственно поднимали тост и выражали добрые пожелания.

Они старались ободрить меня. А я старался им верить.

Я всегда стараюсь верить в доброту намерений другого человека, стараюсь верить, что все, творимое людьми, творится из лучших побуждений. Случается, конечно, и ошибаться, и расплачиваться за благоверие, но если вдуматься, то в конечном счете воистину несчастным оказывается не обманутый, а обманувший. Для счастья не многое надобно: во-первых, конечно, здоровье, во-вторых, запас душевности и, в-третьих, удовлетворенность жизнью. Признак счастья — смелость. Счастлив тот, кто смело может доверять своим силам, доверять жизни, доверять другим людям. Трусость — отличительный знак несчастья. Зря считают, будто трусость — это боязнь смерти или боли. Нет. Боязнь думать и выражать свои мысли — вот истинная трусость. Да и торопливость — тоже. Недаром народная мудрость каракалпаков утверждает: «Кто говорит прежде, чем подумает, тот умрет раньше, чем заболеет».

Повторяю: привык верить людям. Не верю лишь тем, кто заявляет: «Душа человеческая — это свиной хлев». Не верю уже потому, что свою-то собственную душу они не уподобляют хлеву, хотя, разумеется, любой душе ведомы и злость, и зависть, и грязные подозрения, и нечистые помыслы. Я знаю, что внутри любого человека есть требуха, заполненная остатками непереваренной пищи, но не это, по-моему, в нем самое интересное. Каждой душе ведомы и сомнения, и опасения. Вот и я сомневаюсь сам в себе, а еще опасаюсь, как бы не оказалось слишком много сомневающихся во мне, сомневающихся в том, что я буду говорить.

Вступив на склон третьего двадцатипятилетия, я невольно размышляю и о первом своем двадцатипятилетии, и о втором. Вспоминаю все, что со мной было, и думаю, поверят ли мне, если, основываясь на виденном, слышанном, пережитом, основываясь на собственных «охах» и «ахах», произнесенных с сожалением, и на горделивом повествовании о собственных поступках, которые представляются мне достойными похвалы, то есть основываясь на опыте своей жизни, я постараюсь вывести некую философскую формулу жизни?

Поверят ли близкие? Поверят ли дальние? Дальних не знаю — судить не берусь. А близкие — вряд ли.

Притча, рассказанная моей матерью. Однажды на базаре появился мудрец. Люди узнали его и обступили в надежде услышать, что он скажет. Но мудрец говорил очень тихо. Во-первых, потому, что был стар и слаб голосом. А во-вторых, потому, что верил: мудрое слово не должно быть крикливым. Закончив свои речи, мудрец ушел, а люди стали расспрашивать того, кто ближе всех стоял к старцу:

— Скажи, что ты разобрал?

— Я разобрал, — ответил он гордо, — что у него изо рта пахнет.

«Какой кличкой нарекли теленка, такой и кличут, когда он уже в быка вырос», — говорил мой дедушка.

«Кто ж из людей будет производить поиск клада под стенами своего жилища?»- спрашивал коше-бий.

* * *

Если уподобить человеческую жизнь возведению нового здания, то окажется, что первое двадцатипятилетие — это фундамент. И какими бы крепкими и разуверенными ни были стены, как бы высоко ни вздымалась кровля, в итоге все строение держится на фундаменте, на том начальном двадцатипятилетии жизни.

Коше-бий рассказывал: А в старинные года древности каракалпаки строили свои дома без всякого основания — фундамента. Если производить наружный осмотр, то внешне создается впечатление видимости фундамента. Но это сплошной обман зрения. Стена действительно имеет приметное утолщение внизу, однако там не фундаментов прикрытая глиной осока или солома, в более редких случаях — тростник. Это просто по земле прокладывали такую линию, чтобы при проведении строительных работ стены не имели вогнутостей или выгнутостей, а тянулись прямо. А что касается самих стен, то уж их — это точно — украшать умели при помощи мастерства, фантазии и художественного вкуса. В итоге получалось следующее: в первые годы проживания в новопостроенном объекте — все хорошо, но не проходит и одного десятилетия, как стены начинает разъедать сырость, и к концу указанного срока все жилое помещение приходит в состояние негодности и угрозы разрушения с последующими материальными затратами, а то и жертвами.

Творения многих художников и поэтов напоминают мне старые каракалпакские дома. Порой красиво, даже очень, но неосновательно, не фундаментально.

А жаль.

* * *

Решив продолжить работу над этой книгой, я долго сидел и тер ладонью лоб, словно пытаясь пригладить, причесать мысли, а они всё топорщились и лохматились.

С одной стороны, вроде бы и впрямь все, что я сделал в жизни, все, что написал, в той или иной степени зависит от знаний и умений, полученных еще в детстве и юности, от того, что я услышал, увидел и прочувствовал в первое двадцатипятилетие. То есть от того, что заложено в фундаменте, в основании.