Капут - [11]

— Без «аш», — ответил я. И я смеялся, думая о том, что принц Пьемонтский тоже был рабом, как и любой из нас; бедный коронованный раб, с грудью, украшенной крестами и медалями. Я думал, что и он тоже не более чем бедный раб. И я смеялся. Мне было стыдно моего смеха, но я смеялся.

Внезапно я заметил, что взгляд принца Евгения медленно поворачивается к картине, висевшей на одной из стен комнаты. Это была известная картина «На балконе», написанная им в дни его молодости, в Париже, около 1888 года. Молодая женщина — Фриггерина Цельзинг, наклонилась через балюстраду балкона над одной из улиц, сходящихся к площади Этуаль[76]. Каштановый цвет ее юбки оживляли зеленые и синие оттенки. Белокурые волосы были прикрыты маленькой шляпкой, обычной для женщин Манэ[77] и Ренуара[78], и гармонировали с изображенными на холсте прозрачно-белыми и серовато-розовыми фасадами зданий и влажной зеленью деревьев улицы. Под балконом проезжал черный фиакр, и лошадь, увиденная сверху, казалась деревянной, лишенной гибкости, и тощей; она придавала этой парижской улице игрушечный оттенок; этой улице, тихой и хрупкой. И лошади омнибуса, под уклон спускающегося с площади, казались лакированными той же блестящей эмалью, что сверкала на листве каштанов. Их можно было принять за карусельных лошадок на провинциальной кермессе[79] (с этими спокойными тонами домов, деревьев и неба, отраженного в кровлях улицы). Небо здесь было все еще верленовским[80], но в нем появлялось нечто и от Пруста.

— Париж был еще совсем молодым тогда, — сказал принц Евгений, подходя к картине. Он смотрел на Фриггерину Цельзинг на ее балконе и говорил мне, понизив голос, с чем-то похожим на стыдливость, об этом молодом Париже Пюви де Шаванна, о своих друзьях-художниках: Цорне, Вальберге, Цедерстрерне, Арсениусе, Веннерберге — друзьях тех счастливых времен. Париж был тогда еще совсем молодым. Это был Париж госпожи де Мариенваль, госпожи де Сент Эверт, герцогини Люксембургской (и также госпожи де Камбремер и молодого маркиза де Босержана)[81], этих богинь Парижа, взгляды которых зажигали в глубине партера огни блистательные и бесчеловечные; белые божества, украшенные белыми цветами, пушистыми, точно крылья, одновременно перистыми и напоминающими чашечку цветка, как некоторые цветы моря, которые разговаривали с очаровательной изысканностью преднамеренной сухости, в манере Мериме[82] или Мейлака[83], с полубогами Жокей-клуба в предрасиновском климате «Федры»[84]. Это был Париж маркиза де Паланси, который проплывал в прозрачной тени ложи, точно рыба за стеклянной стенкой аквариума. Это был также Париж площади Тертр, первых кафе Монпарнаса[85] Клозери Де Лила[86], Тулуз-Лотрека[87], Ла Гулю[88] и Жана Дезоссэ.

Мне хотелось прервать принца Евгения, чтобы спросить его, не встречал ли он герцога Германтского, входящего в ложу и одним жестом приказывающего снова занять свои места морским и священным чудовищам, плавающим в глубине грота, чтобы просить его рассказать мне о женщинах, прекрасных и легкомысленных, как Диана[89], о щеголях, беседовавших на двусмысленном жаргоне Свана и господина де Шарлю, и я готов уже был задать вопрос, который обжигал мои губы и спросить его трепещущим голосом: «Вы, вероятно, знавали госпожу Германтскую?»

Но в это время принц Евгений обернулся, подставив свое лицо усталому освещению закатного часа; он удалился от холста и, казалось, вошел из позолоченной и тепловатой тени этой «стороны Германта», где и он тоже как будто укрывался, появляясь по другую сторону стекол аквариума, похожий — и он также — на чудовище морское и священное. Усевшись в кресло в глубине залы, наиболее удаленное от Фригеррины Цельзинг, он начал говорить о Париже, как будто Париж для его глаз художника был только красками, воспоминанием, ностальгией цвета (эти розовые, эти серые, эти зеленые, эти синие) прошлого. Быть может, и впрямь Париж был для него не более, чем безмолвным цветом, цветом, лишенным звучания; его зрительные воспоминания, образы его молодых парижских лет, отъединенные от всего звучного, жили в его памяти подлинной жизнью, зыбились, вспыхивали, улетали, как окрыленные монстры предыстории человечества. Немые картины его молодого и далекого Парижа рушились перед его глазами бесшумно, и разрушение этого счастливого мира его молодости не сопровождалось вульгарностью каких-либо звуков, оно совершалось в целомудрии тишины.

Чтобы избежать печального очарования этого голоса и образов, вызываемых этим голосом, я поднял глаза и смотрел сквозь деревья парка на дома Стокгольма, в их пепельном цвете, подчеркнутом ослабленным закатным освещением. Я видел вдали, над Королевским дворцом, над храмами Гамль Стада[90] распростертое синее небо, медленно поглощаемое сумерками, похожее на небо Парижа; это прустовское небо, точно из синей бумаги, что и за окнами моего Парижского дома на площади Дофина[91], которое я видел расстилающимся над крышами левого берега, стрелой Сент-Шапелль, мостами Сены, Лувром[92], и эти приглушенные пунцовые, пламенные розовые, серые с синеватыми облаками тона, весь их согласный и мягкий аккорд вместе с черными, слегка растушеванными шиферными кровлями, потихоньку сжимали мое сердце. В этот момент я подумал, что и принц Евгений, — он тоже был персонажем со стороны Германта, кто знает? Быть может — один из этих действующих лиц, которые припоминают имя Эльстира