Капризная маркиза - [5]

Родного папу Сережу я ненавидела и любила. С папой Толиком мы просто дружили. О родной маме Тане я как-то и не задумывалась, поскольку она была постоянно рядом. Когда родители вечно рядом, их трудно любить. Такая уж у них карма — быть приставучими, нудными и въедливыми. «Где ты была? Почему так поздно? А чем это пахнет от тебя?»… Знакомая бодяга? Но мама все равно мама, и улети она в какой-нибудь Копенгаген на месяц или два, я точно бы заскучала и заскулила. А вот по секретарше Галечке, маме номер два, я скучать и не думала. В первую нашу встречу мы, помню, вдоволь насовали друг в друга всевозможных шпилек и булавок. Я даже кота на нее натравила, чтобы, значит, прыгнул ей на прическу и помял коготками. Она тоже не осталась в долгу — опрокинула крабовый салатик, раз и навсегда угробив мою убойную юбочку. Да и в светской беседе не терялась — на любое моё слово легко отвечала двумя. Я даже зауважала ее. Нормальная оказалась деваха! Не очень старая даже — только-только после универа. А если приплюсовать спортивную фигурку, фэйс и умение шарить в компьютерных программах, то становилось понятным, отчего папенька на нее запал. Увы, папа Сережа был трудоголиком и спортсменом. В данном случае, Галечка соответствовала всем его требованиям. Отличный помощник-референт, она после работы еще и партию в теннис могла составить, а то и дайвингом побаловаться в ближайшем море-океане…

Боинг накренился, и пассажиры разом оживились. Динамик забавно, почти по-мультяшному, залопотал на французском. Нас радовали, что мы в семи минутах лёта от аэропорта Шарля де Голля, а под нами не что иное как столица Франции.

Я приникла к иллюминатору. Все было правдой, мы были у цели. Не в том смысле, что пора было сбрасывать бомбы, а в том, что долгий наш полет наконец-то подошел к завершению. Париж напоминал огромную шахматную доску, только расчерчена она была не клеточками кварталов, а треугольниками. В отличие от Москвы, что кругами и кольцами расходилась от брошенного в середину каменно-кирпичного Кремля, в отличие от пятнистого и венозно-сосудистого Санкт-Петербурга. И все же главной достопримечательностью Парижа было не треугольные кварталы, а башня Эйфеля. Узорчатой королевой она возвышалась среди малорослой пестроты старого Парижа, и я сразу воспылала к ней нежными чувствами. Она была такой же одинокой, как я, и ее тоже не любили в годы далекой юности. А еще я подумала, что Москва без Останкинской башни осталась бы Москвой, а вот Париж без творения Эйфеля, пожалуй, помрачнел бы и подурнел. Во всяком случае, с высоты птичьего полета…

Между тем боинг свое дело знал. Умело дорисовывая вираж вокруг королевы Франции, пилоты давали пассажирам возможность в полной мере проникнуться и наполниться. Мы и наполнялись, точно детские шарики, — кто восторгами, а кто дешевым гелием. Настроение вновь портили гоблины.

— Тормози, водила! — кричал один из них, снимая башню на сотовик. — Не успеваю, блин!

Я посмотрела в его стриженый затылок с такой пронзительностью, что, верно, могла бы прожечь насквозь. Должно быть, я не слишком продвинутый чел. Иногда мне и впрямь хочется кого-то ударить и испепелить. А прощать, как советуют психологи, у меня получается редко. Лишь по выходным, когда я нормально отсыпаюсь. Или во снах, потому что сны у меня обычно добрые. В них — либо меня любят, либо я всех люблю. А сейчас я любила Париж.

Появившиеся стюардессы мышками-норушками засеменили по рядам, проверяя ремни безопасности. Я собрала свои вещи и зажмурилась. Мы заходили на посадку, а это, по свидетельству многоопытных подруг, было самым опасным. Самолеты — они ведь из металла. Почему они летают, я не понимала. В парке однажды мне на ладонь опустились сразу две синички-гаечки. Я поразилась тому, что совсем не ощущаю их веса. Два невесомых создания, два крошечных ангела сидели на моей руке и поочередно клевали зернышки овса, — я видела их, но не чувствовала! Понимаете, совершенно не чувствовала! У моей одноклассницы дома жила морская свинка — красивая, упитанная. Так она цеплялась коготками так, что едва кожу не сдирала. А синички, словно на жердочки, садились на пальцы, невесомо взлетали, порхали над головой, в считанные мгновения растворялись среди ветвей. Я понимала, за что им даровано счастье дружить с небом. Легкие люди становятся ангелами, тяжелые уходят в землю, такой я родила в те минуты постулат. Но самолеты ломали мои умопостроения напрочь. И не только мои. В противном случае люди вокруг не вжимались бы в кресла, не прикрывали бы лица журналами, не крестились бы торопливой щепотью.

«И только Жаннет сидела как ни в чем ни бывало. Барабанила своими алыми ноготками по книжке любителя подземелий Всеволода Галльского и с усмешкой взирала на притихших пассажиров…».

Самолет ухнул вниз, задержался ненадолго и снова ухнул. Подобной лесенкой он опускал нас к далекой земле. Точно грузчик, встряхивающий на плечах мешок с картошкой. Хотя… Причем тут картошка?

Стремительно надвигающийся бетон с маху ударил по шасси, но они выдержали, и, облегченно выдохнув, пассажиры дружно зааплодировали. Мы приземлились.