Капля света - [26]
Павел стоял в дверном проеме и смотрел на нее.
Тем же взглядом, который однажды, совсем недавно, уже придумала Рита. Там, внизу, на кухне. Теперь она, кажется, снова придумывала этот взгляд…
«Нет, не придумала!» — взорвалось что-то внутри. Вот же они, его глаза, она видит их перед собой и чувствует, что муж ее по-прежнему любит. Ее, эту любовь, невозможно ни с чем спутать и изобразить тоже невозможно. Пашка никогда не был актером.
Пальцы безвольно опустились, задев струны. Гитара печально и невнятно что-то простонала и замолчала, как будто смутившись оттого, что вынуждена присутствовать при этой сцене.
— Рита, — тихо проговорил он и шагнул к ней. — Рита, помоги мне…
Из дневника Валерии
…Когда умерла мама, мне было восемнадцать, а Насте только что исполнилось одиннадцать. На похороны приехал отец.
Он появился, когда мы были уже на кладбище. Я прижимала к себе Настю, гладила ее по спине и вдруг увидела высокого рыжеволосого мужчину, торопливо приближающегося к нам. Я сразу его узнала, несмотря на то что за прошедшие годы он очень сильно изменился. Не то чтобы постарел, но стал каким-то другим. Совсем не таким, каким рисовала мне его память. Я запрещала себе вспоминать отца и все же иногда не могла справиться с воспоминаниями. В них он остался рыжеволосым взлохмаченным великаном с доброй улыбкой на лице и кучей веснушек на носу. Волосы его по-прежнему были рыжими, только теперь подстрижены они были совсем коротко, а вот глаза стали какими-то другими. Мне показалось, что даже цвет их изменился.
Он плакал, стоя у могилы. Потом, когда все закончилось, подошел к нам и сказал:
— Здравствуй, Лера. Здравствуй, Настенька. Несчастье-то какое…
Настя плохо помнила отца. Знала его только по фотографиям, но все же догадалась, что это именноон. Обе мы — и я, и Настя — не хотели его видеть. Как это часто случается с людьми в момент несчастья, нам казалось, что именно он во всем виноват. Если бы он не бросил маму, не заставил бы ее пережить такое горе, не сделал бы ее жизнь такой тяжелой — возможно, сердце ее осталось бы здоровым… Настя сразу так и сказала:
— Это ты во всем виноват. Уходи!
Я видела, что ему было больно. От того, что мама умерла, и от Настиных слов — тоже. Мне было восемнадцать, и я многое уже понимала. Я посмотрела на отца и, стараясь не забывать о том, что уже взрослая, тихо сказала:
— Ничего, мы справимся. Ты не думай, я смогу сама воспитать Настю.
Он стал возражать мне и сказал, что хочет забрать нас к себе. И меня, и Настю — забрать к себе, в ту семью, в которой он теперь живет. Я только покачала головой в ответ и снова повторила:
— Нам от тебя ничего не нужно.
Маму хоронили в январе. День выдался ненастный, муторный. Обратно ехали в автобусе, и я все смотрела на стекла, покрытые толстым слоем сероватого льда, сквозь который ничего разглядеть было невозможно. Прижимала к себе плачущую Настю и изредка бросала взгляд на отца, который сидел напротив, низко опустив голову. Рассматривала его волосы, равнодушно замечая в них седину, и снова отводила глаза к окну, боясь, что он заметит мой взгляд. Никаких чувств к нему я уже не испытывала. Я вообще о нем не думала, думала только о маме и о Насте. В основном — о Насте, потому что понимала уже, что теперь вся ответственность за ее жизнь ляжет на меня. Я теперь буду для нее и матерью, и сестрой. И даже, наверное, отцом. Если сумею.
Потом, когда мы оказались в нашей квартире с кучей дальних родственников, отец снова подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:
— Лера, ты стала совсем взрослой… Ты теперь, наверное, уже понимаешь, что жизнь — не такая простая, как кажется. Это только на первый взгляд мир кажется черно-белым. На самом деле в нем существует множество оттенков, полутонов…
Я смотрела на него. Пыталась простить и чувствовала: не сумею. Если бы мама осталась жива — возможно, встретив случайно на улице этого человека! и прислушавшись внимательно к его словам, я бы с ним согласилась. Возможно, даже сумела бы простить, ведь столько лет прошло. А теперь я смотрела на неге и вспоминала, как мне снились его похороны…
— Я ведь тебя похоронила, папа, — сказала я вдруг, не дав ему возможности закончить начатую фразу, добавила еще: — Ты умер. Давным-давно…
Он смотрел на меня в замешательстве. Наверное, подумал сначала, что у дочки съехала крыша от переживаний.
— Что ты такое говоришь? — спросил он, тревожно глядя в глаза.
Мне было его жалко. И все же намного больше было жалко маму, Настю, себя… Я отошла в сторону, ничего неответив, давая таким образом понять, что наш, разговор окончен.
Мамины родственники долго уговаривали меня пожить у него. Хотя бы первое время, пока Настя окончит школу. Я отказывалась наотрез, энергично трясла головой из стороны в сторону и твердила без конца:
— Нет, не нужно. Нам от него ничего не нужно. Мы сами справимся, я сумею…
Предлагали пожить у маминой сестры, у бабушки. Я смотрела на Настю, которая сидела, забившись в угол на старой табуретке, и хотела только одного — чтобы все они ушли. Чтобы оставили наконец нас в покое.
А потом случилось самое ужасное. Этот высокий рыжеволосый мужчина с короткой стрижкой подошел ко мне и сказал:
