Капли великой реки - [23]

Своей повести, посвящённой тем дням, когда я кормился, сдавая кровь, я дал название «Золотой век». Мне нарочно хотелось в названии отразить противоречивое чувство, возникающее у меня оттого, что жил я скудно, но каждый день был как из золота.

Постепенно я стал работать в журналистике, вечно сроки поджимали, носился туда-сюда. Я решил для себя, что если об этом времени буду писать, то, наверное, назову повесть «Бронзовый век». Позже я стал писать и в качестве литератора приобрёл некоторую скромную репутацию, выпустил много книг. Если бы я об этом времени захотел написать, то, наверное, назвал бы книгу «Каменный век», я даже думал об этом. Отчасти это всё шутка, и книги такой нет, но я действительно об этом размышлял. И то, что о самых тяжёлых, самых скудных и самых бесчеловечных днях своей жизни я написал в книге под названием «Золотой век», говорит, скорее всего, о том, что в моей душе те дни залиты ярким светом.

Для меня война и послевоенные годы даже спустя полвека неизменно связаны с моим тогдашним интересом к одной стране. Имя этой страны Россия. Главная причина, я думаю, в том, что перед самым концом войны мне пришлось сталкиваться с русскими, тогда советскими, солдатами, поскольку я находился за пределами Японии и был на положении беженца.

Я испытываю к стране по имени Россия что-то вроде так называемого комплекса любви-ненависти, это и категорическое отторжение, и сильнейшее притяжение, оба чувства переплелись в моём сердце. Во-первых, в университетские годы мне довелось изучать русскую литературу, поэтому мне очень нравится русский язык, и я люблю русских писателей: Достоевского, Толстого, Чехова, Гоголя, Горького. А ещё был период, когда я по-настоящему был увлечён русской культурой.

С другой стороны, я никак не мог примириться со страной по имени Советский Союз, её политика, идеология вызывали во мне сильнейшее чувство протеста.

Всё началось с того, что я встретил конец войны и разгром Японии в городе Пхеньяне на севере Кореи, а через месяц туда вошли советские войска. Моментально был занят дом, в котором жила наша семья, и нас, в чём были, выбросили на улицу, потом загнали в лагерь для беженцев, это был какой-то бетонный склад. Всякий раз, когда я вспоминаю те драматические события, которые пережил в течение несколько месяцев советской оккупации, даже теперь к горлу подкатывает горячий ком.

Нет ничего противоестественного в том, что в глубине души я испытывал отвращение и ужас перед советскими солдатами — они, наверное, такие грубые, такие невежественные, такие жестокие… Однако, к моему удивлению, русские оказались на редкость дружелюбными, беспечными, в них многое привлекало.

Однажды вечером я стоял у ворот лагеря для беженцев, смотрел на улицу, и издалека послышалась песня — это хором пели советские солдаты, которые возвращались к себе в казарму. Пели они действительно прекрасно, уж не помню, на три или на четыре голоса, но очень слаженно. Так, с песней, они прошли прямо передо мной и скрылись в темноте.

Мне было лет двенадцать-тринадцать, но я почувствовал, как мистическим образом пение властно проникает в мою душу.

Тогда я ощутил какое-то неизъяснимое словами противоречие. Что за люди эти русские? Они, не задумываясь, совершают такие жестокие и бесчеловечные вещи — и вместе с тем эта их песня… Что это, как могут они петь так красиво, неужели музыка не обязательно гнездится в прекрасных душах замечательных людей? Вот такие странные сомнения меня обуяли.

Хорошо известна рассказывающая о трагедии Аушвица (это немецкий концлагерь) книга Франкла «Ночь и мгла».[27] Но есть ещё одна книга, ещё одно незабываемое свидетельство — это «Оркестр страны смерти», записки двух еврейских музыкантов.

В книге есть следующая сцена. Днём в Аушвице в узников стреляли без разбора, убивали в газовой камере, потом, как хлам, сжигали и закапывали. А в конце недели, в субботу, жившие среди всего этого офицеры и члены их семей собирались на вечерний концерт и предавались музыке так самозабвенно, как не всякий меломан способен.

Когда я это прочёл, у меня в голове всплыло то чувство недоумения, которое я испытывал подростком по отношению к советским солдатам. Это стало толчком к написанию рассказа «Джонни, который смотрел на море».

Хочется верить, что красивая музыка создаётся только красивыми людьми с прекрасными душами, но в музыке, в песне, быть может, скрывается какой-то злой дух, и не обязательно всё обстоит так, как мы хотим верить. Бывает, что музыку творят грязными руками. Иногда мне приходит на ум, что эта жестокая правда маячит за спиной у каждой песни.

Поэтому, когда я размышляю о песнях и о музыке, то вместе с разливающейся теплом по сердцу ностальгией я ощущаю прилив горечи, словно нежные стенки сердца скребёт какая-то колючка.

«Вот, значит, как… Даже к музыке у меня отношение амбивалентное, какое-то двойственное, противоречивое…» — так порой удивляюсь я сам себе.

За полвека, отделяющие нас от окончания войны,[28] многое забылось, многое отброшено прочь, и, когда вдруг что-то вспомнишь, охватывает порой не то глубокое раскаяние, не то отчаяние.