Капли дождя - [55]

- Не забывай, что у чехов с эсэсовцами были свои счеты. Разве гитлеровцы обходились по-человечески с

чехами и словаками? Зуб за зуб. Эдуард словно и не слышал его.

- От чехов и потянулась моя дорога в Сибирь. О побеге на Запад я планов не пестовал. Между прочим, - тон и выражение его лица изменились, он повернулся к Андреасу, - я ни о чем не жалею. Поступал, как считал нужным. Сам сделал выбор, начиная... начиная... с ночи, когда перешел к немцам. Не считай меня жертвой обстоятельств, я не для того говорил.

Андреас спросил:

- А для чего же ты говорил?

Услышанное сильно подействовало на него. Впечатление произвело не то, что он услышал из уст друга своего детства, а его откровенность. Убеждение, что Эдуард желает до конца распрощаться со своим прошлым, крепло. Слова Тынупярта о том, что ни о чем не жалеет, Андреас не принял за чистую монету, посчитал скорее позой. Эдуард не из тех, кто осуждает себя. Еще в детстве Этс ни о чем не жалел, таким он и остался. Такие всю жизнь набивают себе шишки.

- Для чего? - повторил Тынупярт. - А для того, чтобы не считал меня жертвой обстоятельств.

- Тебе не легко отступить от своего.

- Поди, по себе знаешь.

- У меня нет причины отступать, а у тебя есть.

- Я должен был держать язык за зубами, теперь думаешь, что Этс Тынупярт жалеет, что Этс Тынупярт совлекает с себя ветхого Адама.

- Ты из крепкого дерева.

- Из крепкого дерева? Не терплю ни нытья, ни нытиков, - подчеркнуто сказал Эдуард. - Не выношу существования. Если жить, так уж полной грудью, если делать, то делать все, что можешь, если решать, то окончательно, если идти, то до конца.

- Ты пошел до конца... тогда. А теперь? Эдуарда словно бы подменили. Голос его звучал теперь совсем по-другому, совершенно устало:

- Теперь? Чего спрашиваешь? Мое время вышло. моего времени и не было.

Андреас спросил:

- Что тебя гнетет?

- Да нет, ничего. - В голосе Эдуарда звучала уже нескрываемая ирония. - Внешне моя жизнь в полном порядке, я живу хорошо, дорргой сокоечник и брат по болезни. Дом есть - мало ли что благодаря тестю, дача имеется - мало ли что благодаря Фриде и ее цветочному промыслу, автомобиль есть - его я купил уже на свои, на кровные. Сын не пропащий, из-за того, что папочку репрессировали, сынок вынужден был учиться на пятерки, иначе не получал бы стипендии. Навряд ли в старое время я жил бы имущественно лучше. О, я умею быть благодарным, не скулю и не кляну за глаза власть, сына против вас не восстановил. Все идет честь по чести, только... - голос Эдуарда Тынупярта снова за-- звучал устало, даже грустно. - Только моя заводная пружина лопнула. Черт побери, такое паршивое чувство, Атс, - хуже некуда.

- Что делать, прошлое ходит за нами по пятам, - сказал Андреас.

Эдуард кивнул:

- В этом ты прав, прошлое ходит вместе с нами. Гири висят на ногах. И будут висеть. Я выбрал крапленую карту, но выбрал сам. Как там Ленин говорит: история оценивает нас не по нашим желаниям и стремлениям, а по результатам наших действий. Что-то вроде этого... Гири очень уж тяжелые.

Обычно люди с похожей судьбой старались оправдывать свои ошибки обстоятельствами жизни, Эдуард же несколько раз подчеркнул, что не считает себя жертвой обстоятельств. Мог, конечно, сделать это из упрямства, во всяком случае не вымаливал сочувствия, и это подкупало Андреаса Яллака. В нем заговорило сочувствие к бывшему приятелю. Эдуард Тынупярт все больше и больше становился в его глазах Тынупяртским Этсом, человеком твердого слова, который никогда ни перед кем не робел и друзей не подводил.

- Мне кажется, Этс, что ты уже основательно подпилил цепи, которыми прикованы к твоим ногам гири, - сказал он тепло.

Тынупярт рубанул рукой воздух:'

- Ты не понял меня все же, я не клянчу сочувствия. Ни у тебя, ни у кого другого. Я ничего не утаивал перед следователями. А мог скрыть половину дела, мог просить пощады, сказать, что я, Эдуард Юулиусович Тынупярт, сын мелкого служащего, несчастненький, попал под Великими Луками в плен. Мог придумать ранение, шрамов у меня на теле хватает. Сколькие поступали так. Какая была бы душераздирающая история: человек попадает в плен раненным, его принуждают вступить в немецкую армию; чтобы вырваться от фашистов, он бежит в Финляндию, там ему говорят: или в эстонский полк и в Карелию, или по этапу назад в Эстонию. Можно было наплести, что к фашистам снова ни за что угодить не желал, вынужден был выбрать финскую армию. На Карельском фронте ни разу не выстрелил, стрелял, правда, но только в воздух, в братьев своих стрелять душа не позволяла. Пытался перейти на сторону Красной Армии - не вышло. Привезли в Эстонию, потом погнали в Германию, о том, что воевал также на возвышении Синимяэд, я бы разумно умолчал. Отправили в лагерь в Нойхаммери, оттуда на фронт, в душе, мол, радовался, что под ударами Красной Армии мы все отступали. С радостью отдал свой автомат чешским партизанам, призывал и других сделать это. Был сверхсчастлив, что не попал на Запад. Дайте мне возможность искупить вину, попросился бы хоть на японский фронт. Многие поступали так, и в большинстве это увенчивалось успехом. Чем больше сгущали краски, тем больше веры было. Вы страшно любите, когда каются, посыпают голову пеплом, говорят о перевоспитании, вы и сейчас падки на это лакомство. И ты ждешь, чтобы я раскаялся, сказал: да, дорогой друг, ошибся я. Ничего я отрицать не стал, хотя там жизнь моя не мед была и, как говорится, домой тянуло. Меня перемещали с места на место, считали каким-то заводилой. Я, конечно, поддерживал дух оказавшихся за решеткой товарищей, ободрял тех, кто слабел. Мы сколотили свою крепкую братву, даже вожаки блатных вынуждены были считаться с нами. Потому я так долго и сидел, поэтому меня и не реабилитировали. И ты не жалей меня... От лежания шалеешь, вот и мелю ни с того ни с сего.