Капка - [2]

Это он за то, что я отличница.

Обидно ему. Учился он плохо. Мать порола его и все мной упрекала.

- Оболтус, - ругала Шурку мать, - вымахал верзила, а ума что у телка! Погляди на Капку - соломинкой перешибешь, а голова - стеклышко светлое. На семерых на вас, дураков, хватит.

Шурка молчал. Он вообще был неразговорчивый.

- Как бык упрямый, - жаловалась на Шурку мать. - Весь в деда. Слезу не выколотишь.

Что верно, то верно. Слез от Шурки не дождешься.

Как-то осенью я сидела на завалинке, грызла семечки. Сторожила Сергуньку. Он рядом в песке играл. Колька с Шуркой около веялки вертелись. Она была прицеплена к трактору. Колькин отец вез ее в поле и заехал пообедать.

Сбоку у веялки зубчатые колесики и большущая ручка.

Колька ручку крутил. Шурка любовался зубчатыми колесиками. Крутятся они, бегут одно по другому, цепляются и бегут. Мягко так, плавно. Бегут и бегут. Веялка решетами стучит. Забавно.

Глядел Шурка, глядел и решил нарушить это слаженное движение. Взял и сунул палец между колесиками.

Хрустнул палец. Остановилась веялка. Колька в обморок упал. У меня в груди захолонуло. А Шурка хоть бы вскрикнул. Глаза вытаращил, посерел весь, зажал палец в кулак другой руки - и в больницу. И ведь не заплакал. Будто каменный. Такому все нипочем. Он ведь тоже ел снег, побольше Колькиного ел, и ничего. А Колька заболел.

Я набралась храбрости и пошла к Кольке. Одна пошла. Это мне наша учительница, Зоя Павловна, велела. Сама-то я бы не осмелилась. Мальчишки дразнить бы стали. А раз Зоя Павловна сказала - они не дразнятся.

Колька лежал как пласт. Руки раскинул. Губы потрескались. Глаза серьезные-серьезные, умные-умные. Глядит на меня и молчит. Я не выдержала и заплакала.

Я принесла ему два оладышка, масляных, горячих. Мама только что испекла. И конфетку в обертке, которую еще от праздника берегла. И все съела сама: Колька отказался. От конфетки отказался... Очень болел Колька.

Я до вечера сидела, но Колька так и не вымолвил ни словечка. Я ему сказки читала. Веселые сказки, а самой хотелось плакать.

Ночью мне приснилось, что Колька умер. Я плакала навзрыд, и мама меня разбудила.

Утром, перед школой, я скорее побежала к Кольке.

Он лежал живой и улыбался.

Через неделю Колька поправился. Не совсем, конечно, на улицу и в школу он еще не ходил. А я бывала у него вместе с Мишкой и Сергунькой. Куда их денешь?

Мишка с Сергунькой по полу ползали, а мы с Колькой читали, писали и задачки решали.

Мать с отцом у Кольки ласковые. Всегда обедать с собой сажали и Сергуньку с Мишкой кормили. Щи у них наваристые, с мясом. Ложку необлизанную положишь на стол, на ней жир застывает.

А один раз... Колькин отец зачем-то взял мои сапоги, я их все время у порога оставляла в уголке. У них пол теплый, а на полу веселые половики. Повертел Колькин отец мои сапоги, повертел и покачал головой. Я испугалась. Думала, ругаться станет. Под сапогами лужица была. Снег стаял. А он ничего. Поставил мои сапоги обратно в угол и молча вышел. А на другой день он мне подарил новые сапоги. Он их из города привез. Мягкие, маленькие, на резиновой подошве и белые-белые. Таких сапог ни у кого в деревне не было.

- Бери, - говорит, - ты их заработала.

Я прижала новые сапоги к груди и стояла, боясь пошелохнуться.

- Обувай, - тормошил меня Колька. - Не бойся, обувай.

Я не двигалась.

- Это тебе насовсем. Ведь насовсем, пап?

Отец улыбнулся.

- Вот видишь.

Я осторожно поставила сапоги на пол и обулась.

- Не жмут? - спросил Колька.

Я помотала головой.

Ох и счастливая я была в тот день!

Всех своих подруг обегала. Всю деревню из конца в конец прошла. Прошла медленно.

А на другой день в школе мне никак не сиделось на месте. В перемены меня словно вихрем уносило в коридор. Смех из меня так и сыпался. Голова кругом шла. Косички расплетались. От одной косички ленту потеряла. Ну да ладно. У меня другая есть. Что лента?

Вся школа любовалась моими новыми сапогами.

Из школы я не сразу домой пошла. Я немного погуляла.

Дома у нас за столом сидел Колькин отец, дядя Рома.

Одет он был в свою промасленную телогрейку, от которой всегда пахло трактором. Тяжелые грязные руки лежали на коленях.

"За сапогами пришел".

Но дядя Рома только устало взглянул на меня и ничего не сказал. Напротив него, склонив голову, сидел председатель колхоза.

Мама грустная стояла у печки и смущенно разглаживала на груди уголок платка.

Я тоже почему-то так делаю, когда стесняюсь или стыжусь. Я подошла к маме и прижалась к ней.

- Так как же, Иван Кузьмич? - спросил дядя Рома.

- Что как же? - вдруг вспылил председатель.

- Делать что-то надо. Семьища вишь какая.

- Вижу и сам, что надо.

Иван Кузьмич повернулся в нашу сторону:

- А ты, Агриппина, что молчишь? Зарылась в своем телятнике и возишься, как жук. Тишь и благодать. Пришла бы, сказала. Аль забыла: дитя не плачет, мать не разумеет.

- А я николи не плачу, - сердито проговорил с печки Мишка.

Председатель усмехнулся:

- Ишь ты.

Встал, погладил Мишку по голове и вышел.

Ушел за ним и дядя Рома.

- За что они, мам, ругаются?

- Они не ругаются, доченька, не ругаются.

* * *

В субботу мама пришла с работы радостная. Принесла в мешке маленького поросеночка и деньги. Много денег. Это ее на общем колхозном собрании премировали за хорошую работу.