Капитан звездолета - [28]

Сенатор подошел к висевшему на стене киноплакату, изображавшему Жанну Гарлоу в купальных трусиках, и написал на голых ногах кинозвезды:

«Вы Оле Холгерсен?»

Голубоглазый утвердительно кивнул головой.

Снова на ножках Гарлоу сенатор нацарапал пляшущими от волнения буквами:

«Вы обеззвучили Нью-Йорк?»

Холгерсен опять ответил кивком.

«Сейчас же прекратите действие машины! Я — сенатор Аутсон».

Холгерсен, прочитав приказание сенатора, пожал плечами и, улыбаясь, перевел едва заметный рычажок. Конусы легко повернулись друг к другу основаниями и…

Сенатор ясно услышал тяжелое дыхание горбуна.

— Что это? — крикнул сенатор, и, как всегда, услышал свой голос. — Я слышу!

— Да, мы слышим. Вот наша… его машина, — прохрипел горбун, бросаясь вперед. Холгерсен преградил ему дорогу. Усталое, молодое лицо его судорожно задергалось.

— Я ждал этого, Бакмайстер, я ждал, что вы будете травить меня и затравите. Доллар, доллар, только доллар! О, боже!

Карлик все еще рвался к Холгерсену, но сенатор отбросил Бакмайстера к двери и, схватив Холгерсена за руку, рявкнул, наслаждаясь звуками собственного голоса:

— Да вы чародей, кудесник! Знаете ли вы это, дорогой мой?!

Холгерсен ответил спокойным, очень усталым, без всяких интонаций голосом:

— Да, сэр, знаю. Не кудесник, не чародей, но работа моя доведена до конца. Это — цель моей жизни.

Спокойный, отнюдь не польщенный сенаторскими похвалами, Холгерсен начал раздражать Аутсона. «Изобретателишку надо сразу же поставить на место!»

— А вы знаете, скольких жертв стоил ваш неосторожный опыт с обеззвучиванием Нью-Йорка? — зловеще спросил сенатор.

— Жертв? — Холгерсен поднял на сенатора усталые глаза. — Каких жертв?

— Человеческих, конечно! — жестко ответил Аутсон. — Сотни людей растоптаны и раздавлены на улицах!

— Сотни людей растоптаны и раздавлены? — шепотом переспросил Холгерсен и вдруг отчаянно закричал: — Нет, нет! Неправда! Вы лжете!

— Я говорю правду! — безжалостно сказал сенатор. — В оглохшем Нью-Йорке была чудовищная паника.

Холгерсен обессиленно опустился на стул. Его колотил нервный озноб. Сенатор ждал.

— Видит бог, я не хотел этого, — глухо проговорил изобретатель. В глазах его были ужас и мука. — Прошу вас, верьте мне. Я не знал, я не предполагал такого несчастья. Я не учел того обстоятельства, что внезапная глухота испугает людей, а следовательно, вызовет панику. За эту неделю я ни разу не выходил отсюда, следя за работой моего обеззвучивателя. Я почти не спал эту неделю. А окон, как видите, у меня нет. Я не мог видеть, что происходит на улицах города. Я припоминаю, что в начале опыта мой старый Сэм прибежал перепуганный до смерти и пытался что-то объяснить мне жестами. Но я лишь посмеялся над ним, так как счел это за вполне понятный испуг от внезапно наступившей глухоты… Он-то видел, что творилось на улицах оглохшего Нью-Йорка, но не мог сообщить мне этого толком, так как неграмотен, а я был слишком занят… Да, я виновник тысячи смертей… За это я готов ответить, когда и как угодно… Но, я не хотел этого… я не хотел!..

«Вот удобный момент», — подумал сенатор. Он ласково и успокаивающе положил руку на плечо изобретателя.

— Ни о какой вашей ответственности не может быть и речи. Вы уже прощены. За это ручаюсь я, сенатор Аутсон. Но объясните, ради создателя, почему вы ютитесь в этом паршивеньком кино? Вы здесь работаете, вы нуждаетесь?

— Нет, это мой кинотеатр. Я купил его на остатки моих средств. Здесь мне очень хорошо работалось. Неудобство одно — приходилось по десять раз в день смотреть один и тот же фильм. Да еще с обратной стороны! От медовой улыбки Ирины Дунн, от деревянного смеха Роберта Тейлора, от подхалимских взглядов Дика Поуэлла меня будет всю жизнь тошнить! Но зато я мог знать, когда кончается фильм, и успевал выключить мои испытательные стенды, чтобы рев их моторов не вызвал подозрений.

— Сколько неудобств! Вечный страх, натянутые нервы, вредные для здоровья условия работы! Зачем все это? — сожалеюще покачал головой Аутсон. — Можно было подыскать помещение для прекрасной лаборатории!

— В Америке, при всеобщем повальном шпионстве друг за другом, это невозможно. В мою работу начали бы совать носы, вынюхивать, выслеживать!

— Правительство Соединенных Штатов создало бы для вас лучшую в мире лабораторию. И не одну — две, а пять, десять! У вас были бы сотни научных и технических сотрудников. И ни один паршивый нос не сунулся бы в вашу работу!

Холгерсен медленно покачал головой.

— Это невозможно.

— Для Америки нет ничего невозможного.

— А я говорю — невозможно! — с раздраженным упрямством повторил изобретатель. — Вы, сенатор, назвали меня кудесником, чародеем. Да, в руках ученого — волшебная магическая палочка. Взмах — и открыта еще одна тайна мироздания! Но тотчас, как только тайна открыта, у кудесника отберут магическую палочку.

— Кто отберет?

— Вы.

— Я вас не понимаю, мистер Холгерсен. Давайте говорить по-деловому.

— Молчите, сенатор, и слушайте! — резко оборвал Аутсона Холгерсен. — Когда я работал над своим изобретением, я не задумывался над его практическим применением. Кое-что, правда, мне мерещилось… Может быть, санаторий тишины… лечение тишиной… Но это в очень большом отдалении. Мою работу я сравнил бы с вдохновенным творчеством поэта. Я создавал поэму о безграничности человеческих познаний! О взлетах человеческого ума в сияющие высоты знания! Вот как я работал…