Капитан Усачев - [2]

В тот вечер капитан вернулся в санаторий около десяти часов вечера. Я сидел в темноте на балконе и наслаждался тишиной и прохладой. Усачев вошел в комнату и включил свет. В парадной форме, с тяжелой капитанской фуражкой на голове, он долго молча сидел за столом, строго выпрямившись, и смотрел перед собой широко открытыми глазами. Руки его неподвижно лежали на коленях. Тень от большого козырька фуражки закрывала лицо Усачева. Потом он встал и, тяжело ступая, вышел на балкон. Меня он, видимо, не заметил. Он стоял, положив руки на поручни балкона, и всматривался в темноту, откуда доносился чуть слышный шелест листьев. Мне подумалось, что вот точно так же стоит Усачев и на капитанском мостике, спокойный и сосредоточенный, готовый встретить любую неожиданность.

Я решился подать голос.

— Добрый вечер, капитан.

Усачев стремительно повернулся.

— Вы здесь, сосед!

Он подошел к столику и сел в кресло.

— Вот, проводил свою жену, и что-то взгрустнулось мне. Знаете что, разок нарушим диету, а? Давайте выпьем немножко. У меня есть пузырек отличного шотландского виски. Как вы смотрите на это? — он с надеждой смотрел на меня.

Я кивнул.

— Смотрю положительно. Только зачем нам виски, когда у меня есть армянский коньяк! И лимончик найдется, — пообещал я.

Мы быстро организовали холостяцкий «ужин» на балконе.

— У вас что — печень или желудок не в порядке? — спросил я Усачева.

— Язва была.

— Ну, это не страшно. В крайнем случае отрежут полживота, и еще сто лет проживете, — пошутил я.

— Это меня и утешает, — рассмеялся Усачев. — Ну, да черт с ними, с болезнями. У вас нет папироски? — спросил он меня.

— Вам нельзя.

— Ничего, сегодня мне, сосед, многое можно. Сегодня у меня и радость встречи и грусть расставанья — все сразу было.

Он закурил и задумался.

Ночь была удивительно тихая. Большие холодные звезды дрожали на высоком темном небе, и в их мерцающем свете гуще проступали тени на земле.

— Какая благодать! — тихо произнес Усачев. — И тишина, вы слышите эту тишину? До звона в ушах. Так бывает на море во время густых туманов.

Я промолчал, вслушиваясь в едва уловимые звуки музыки, доносившиеся откуда-то из города с легкими дуновениями ветерка. И вдруг совершенно явственно прозвучали мощные аккорды печальной и торжественной мелодии. Мне показалось, что я знаю ее, я слышал ее десятки раз. — Вот опять зазвучали, нарастая, тревожные аккорды.

— Сибелиус! «Грустный вальс»! Эту музыку не спутаешь ни с какой другой. Какая потрясающая глубина чувства! Вы любите Сибелиуса, капитан? — повернулся я к Усачеву.

Но капитан не слышал меня. Он смотрел куда-то далеко-далеко поверх моей головы и весь ушел в себя. Протяжные и невыразимо грустные звуки вальса становились все тревожнее, все громче… Капитан сидел неподвижно, сжимая рюмку в руках.

— Что с вами, Павел Алексеевич? — забеспокоился я.

Усачев очнулся и глубоко затянулся дымом папиросы.

— Извините, сосед. Я забылся. С этой музыкой у меня связаны очень дорогие для меня воспоминания молодости. Вы знаете, именно этот «Грустный вальс» провожал меня в первый мой самостоятельный рейс много лет назад, и с тех пор я хорошо его запомнил… — Он помолчал, раскуривая папиросу. — Вы уж извините меня, но мне сегодня почему-то хочется выговориться.

— Ради бога! — воскликнул я нетерпеливо.

— Спасибо. И мне легче будет на душе.

Усачев отпил глоток из рюмки, пососал ломтик лимона и заговорил:

— Это было в ноябре 1949 года в А-ске. А точнее — был вечер пятого ноября. В тот день меня исключили из мореходного училища с четвертого курса судомеханического отделения, и я шел на каботажную пристань. Там стоял старый пароходишко — угольщик номер два. У него даже и названия не было. На этом судне я должен был идти в мой первый самостоятельный рейс кочегаром. Меня провожала Наташа.

Мы шли по деревянным тротуарам города. Ветра не было, и пушистые крупные снежинки лениво валились с темного ночного неба. В электрическом свете фонарей снежинки сверкали каждой своей хрупкой гранью и неслышно оседали на меховой шапочке Наташи. Я все старался сдуть эти снежинки, а Наташа смеялась и просила не трогать их. Коричневый каракулевый воротник ее пальто скоро совсем скрылся под белыми хлопьями, я старался держаться бодро и даже шутил, хотя на душе у меня было совсем не весело, Наташа спокойно шла рядом и охотно отвечала на мои шутки. Мы оба старались делать вид, что ничего страшного не произошло.

Когда мы проходили мимо гостиницы «Интурист», из репродукторов, установленных на крыше, вдруг раздались звуки вот этого самого «Грустного вальса» Сибелиуса. Вот как сейчас звучал оркестр, только погромче, конечно, Я не знал тогда, как называется музыка и чья она. Пораженный тем, как эта грустная, торжественно-печальная мелодия удивительно совпадала с моим душевным состоянием, я остановился и замолчал. Музыка вызвала прилив острого отчаяния, и жизнь моя казалась мне в тот момент конченой и разбитой.

«Это Сибелиус. „Грустный вальс“», — тихо сказала Наташа.

Но я не слышал ее безысходная тоска охватила меня, мне казалось, что никто не видит и не желает понять моего отчаянного положения, моего страшного одиночества и горя, Я не наслаждался, я травил себя этой музыкой.