Капитан Михалис - [105]

Тодорис, узнав, что дядя тоже перебрался в горы, разыскал его и при встрече поцеловал ему руку.

– Слава тебе, капитан Михалис. Передаю тебе свое знамя и свой отряд – командуй!

– Ты что, безусый юнец, забыл, что я тебе велел сидеть и не высовываться? Сложи свое знамя, спрячь на груди. Развернешь, когда меня убьют.

На призыв Михалиса в овчарне собрались капитаны со всего Восточного Крита. Тот послал к отцу спросить разрешения зарезать несколько овец, чтоб накормить прибывших.

– Мои овцы очень обрадуются тому, что их будут есть капитаны, – ответил старик. – Только не трогайте большого черного барана-вожака. Я берегу его себе на похороны.

Молодые помощники капитанов зарезали несколько овец. Пока они жарились на вертелах, капитаны советовались, усевшись в ряд во дворе овчарни. Нынешний день был особенным – великий праздник Успения Богородицы. Сам старик Сифакас пришел в горы на большой совет.

Их собралось четырнадцать. У каждого – своя история. Были среди них и старейшины в шароварах, с критскими черными платками на головах и пистолетами за поясом. Их подвиги воспеты в песнях. Горячий ветер, будто огненный нимб святых мучеников на иконах, овевал эти седые головы.

Старейшин усадили на длинной скамье, застланной овечьими шкурами, а справа и слева на валунах разместились не менее достойные, только помоложе – лет семидесяти.

Сифакас – тоже долгожитель. Столетний лев. Борода спускается на волосатую грудь, скрывая шрамы от ран, полученных во время Большого восстания. Мохнатые брови срослись на переносице и мешают старику видеть: он то и дело убирает их с глаз рукой. Но щеки у него все еще румяные. А когда он сердится, заметно, как в висках пульсирует кровь. Должно быть, тело до сих пор не насытилось жизнью. Теперь, на старости лет, люди кажутся Сифакасу совсем маленькими, будто суетятся где-то у его ног.

Односельчане гордились Сифакасом, как гордятся вековым дубом. По воскресеньям и по большим праздникам всегда собирались вокруг него. На таких вот советах ему всегда отводилось почетное место, и каждый, прежде чем заговорить, бросал взгляд на старого Сифакаса.

Вот и сегодня он возвышался меж собравшихся, будто на троне. Справа от него восседал капитан Мадакас, коренастый, с бычьей шеей и короткой курчавой бородой. Лицо все в рубцах от турецких сабель, одного уха нет: в 1821 году его отхватил один низами, а еще в молодости после укуса ядовитой змеи он лишился двух пальцев на левой руке – сам отрубил их топором. Когда Крит брался за оружие, Мадакас был всегда первым, в боях бросался в самое пекло. Сколько турецких деревень он пограбил и пожег! Случалось, убивал и женщин, но никогда не насиловал их, как другие. Вообще-то на слабый пол он был падок, но, пока держал в руках ружье, не позволял себе никаких шашней, даже к жене не прикасался. Когда она приносила ему еду и патроны, он кричал издали:

– Не подходи, проклятая! Положи все на камень – и прочь отсюда!

Но едва восстание заканчивалось и повстанцы спускались с гор, тут уж капитан шел в загул по всем деревням.

Теперь годы начали брать свое: распухли суставы, помутнели глаза. Мадакас до сих пор облизывался на женщин, но лишь издали.

– Женщины не те нынче! – говорил он со вздохом.

У него в жизни осталась единственная радость: сидеть, приосанившись, на советах капитанов да похваляться застарелыми шрамами.

Слева от старика Сифакаса разместился капитан Кацирмас, в прошлом – пират. Высокий, сухой, как корабельная мачта, выбритый до синевы, загорелый, косоглазый. Нет в нем ни величия Сифакаса, ни молодецкой удали капитана Мадакаса. Этот головорез до срока состарился, разуверившись и в Боге, и в дьяволе. Былая сила иссякла, он уже не мог не то что выйти в открытое море и взять на абордаж какой-нибудь корабль, но даже по улице пройтись – одолели хвори. Он сам себе опротивел и ныне безвылазно сидел в отцовской развалюхе, где родился и вырос, а теперь ожидал смерти.

– У кого нет сил – жить не должен, – говорил он. – Жизнь – это штурм, что на суше, что на море, и тот, кто уже не может держать топор или хотя бы командовать теми, кто держит топор, пускай убирается к Харону!

Остальные одиннадцать капитанов были бравого вида старики лет семидесяти и помоложе, очень разные по внешности и по характеру. Одни сдержанные, неразговорчивые, другие весельчаки; одни великаны, похожие на драконов, другие коротышки, юркие, как сказочные гномы. У себя в деревне каждый был хозяином. Чуть поодаль сидели пастухи – от них разило потом, овчиной, шалфеем. Пришел также игумен монастыря Господа нашего Иисуса Христа, голубоглазый, с шелковистой бородой. Среди всех затесался хромой и плюгавый учитель из Эмбаро. Этот-то зачем здесь? – недоумевали непосвященные. Что делать кролику на совете зверей? Однако те, кто видел его в деле, держались иного мнения. А как на праздниках он играет на лире, – камни и те в пляс пускаются! А начнет говорить – заслушаешься.

Был на совете и капитан Поликсингис – как всегда, улыбчивый, при серебряных пистолетах и с шелковым платком на голове. Михалис, сидя напротив него, опять учуял запах мускуса. Они встретились взглядами, но даже не кивнули друг другу.