— А зачем к костру тихо шли? Не окликнули?
— Страшился! — смеется человек. — Боялся, что сгоряча плеснете в меня дробью. Спросонья бывает. Сам один раз вот так-то в темноту влепил.
Совсем уже было поверил я человеку, незлому его голосу. Да вдруг две мысли обожгли.
— Погодите, — говорю. — Вы же только к вечеру из города приехали. Откуда узнали, что я в деревне, у Вяхиря, остановился. И еще: кто вам сказал, что я левую ступню до крови растер?
— Никто. Я сам к Вяхирю в гости собирался. По пути, на большаке, в чайную заглянул, со встречными разговорился. Они и сказали: у старика — гость. И приметы сообщили. А что ноги касается, — так это совсем пустяк. На мокром песке, у озера, от правой ноги вашей — глубокий след, а левый отпечаток почти неприметен. Да и короче у вас левый шаг. Значит — плоха нога, боялись вы на нее ступать.
Помолчали.
Встает человек и говорит:
— Ну, ладно, идемте ваш нож искать. Не пропадать же ему!
— Идемте, — говорю. — Только вы, пожалуйста, вперед идите, а то у меня, знаете ли, действительно, с ногой плохо.
Смеется мой ночной гость, вперед идет.
Отыскали нож, набрали хворосту, подбодрили костер. Сидим, молчим.
Я к незнакомцу приглядываюсь. Красивое у него лицо. Нет, не то слово я сказал. Не то, что красивое, а скорее строгое лицо. Мужественные черты. Мягкие русые волосы. А главное — глаза. Вот такое впечатление, что видят эти глаза тебя насквозь: черные, очень уже пристальные глаза. Да, я не оговорился: волосы у человека русые, а глаза — темь лесная.
— Ладно, — говорю я, — довольно в прятки играть. Рекомендуйтесь.
Ударил мой гость себя по бокам ладонями, рассмеялся:
— Извините великодушно! Что же это я… Капитан милиции Смолин. Сыщик по профессии.
Вот так мы познакомились и подружились надолго.
* * *
Ох, зорька, охотничья зорька! Что может быть лучше тебя, короткое охотничье время, когда зябнешь не от утренней или вечерней прохлады, а от нетерпенья по первой дичи, от близости ружья, пока холодного и молчаливого, но готового сверкнуть и загреметь обоими стволами по налетевшим кряквам?!
И вокруг, на сотни километров: на лесных опушках и у озер, в скрадах и шалашах, под деревьями и в кустах, такие же, как ты, счастливцы-мученики — в потертых шинелях и ватных куртках, в кожаных и резиновых сапогах, с двустволками, трехстволками, одностволками.
Вот-вот начнется: пальнет где-то за озером самый нетерпеливый или самый жадный. Будто эхо отзовется ему кто-то с тобой по соседству, кто-то у леса, и пойдет, пойдет — то очередями, то пачками — греметь и перекатываться веселый знобящий охотничий гром!
И забудешь в эти минуты обо всем, что не летит и не плавает, не крякает и не посвистывает, — и все у тебя: и зрение, и слух, и даже осязанье — напряжено до крайности потому, что каждый раз коротка и неповторима узкая полоска в жизни твоей — охотничья зорька!
И спроси потом у охотника: слышал он или не слышал бессмертное пение соловьев, видел или не видел чистую пену черемухи возле самого плеча своего, слышал ли могучий запах распускающихся осокорей, — пожмет удивленно плечами охотник и только промолчит в ответ.
Нет, ничего не видел он и не слышал, кроме флейты утиных крыл и пьяного — воистину пьяного! — бормотания глухарей.
А ты идешь в резиновых — до бедра — сапогах в воду озерца, собираешь с показной ленцой убитую дичь, а сам косишь глазами на соседа: видит ли?
Видит!
И расплываются губы твои сами по себе в самодовольную улыбку, и слава богу, что не замечает ее, улыбку эту, сосед твой, занятый тем же делом.
— Ну, как? Удачно ли? — спрашивает он тебя, подходя с добычей, и зорко, даже ревниво всматривается в маслянистую бархатную воду.
— Так себе! Немного есть, — с напускным холодком отвечаешь ты, чуть ли не сгибаясь под тяжестью набитой дичи.
— Ненасытный мы народ — охотники! — смеется твой сосед, отлично понимая и скучающий тон твой и невидимую в темноте улыбку.
— А у тебя как? — спрашиваю я нового товарища, хотя ясно вижу, что Смолин весь обвешан утками.
— И у меня маленько есть! — весело отвечает охотник.
Мы уже близко подружились с капитаном, так быстро, как это бывает обычно на охоте. Так и не ушли в деревню, а провели ночь у костра, чтобы встретить утреннюю зорьку веселой огневой музыкой наших двустволок.
Днем мы спали, потом опять жгли костер, варили уток, рассказывали друг другу о своей жизни, а вечером снова гремели над озерцом наши ружья, и снова тяжело падали в воду сбитые кряквы и шилохвости.
— Опять не пойдем к Вяхирю? — спрашивает меня Смолин, зажигая от рубинового уголька, вытащенного из костра, свою трубку.
— Опять не пойдем, — говорю я, — опять отправимся в свое прошлое. Если ты, конечно, не против…
Мы подбрасываем сушняку в костер, устраиваем на рогульках котелок с водой и поудобнее располагаемся на шинелях. Легкий голубовато-серебряный свет разлит в воздухе; дневное тепло еще, кажется, рассеяно вокруг — в лесу, над водой, между камышами. Вот на горизонте появились острые концы молодого месяца, а через несколько минут он уже огромной серьгой повис над озером. И сразу иссиня-черными стали лога, все впадинки и низинки возле опушки.
