Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным - [62]

Испанский капитан снова гоготнул. Эль-Супремо стоял, величественно держа цепи, а солнце безжалостно пекло его всклокоченную голову.

Испанец, загораживая рот рукой, сказал Хорнблауэру:

— Он не долго пробудет в этом настроении. Я вижу признаки скорой перемены. Я чрезвычайно счастлив, что вам представится возможность увидеть его и в другом состоянии.

— Солнце с каждым днем становится все величественнее, — продолжал Эль-Супремо. — Оно прекрасно и жестоко, как я. Оно убивает… убивает… убивает, как убивало людей, которых я выставлял под его лучи, — когда это было? И Монтесума умер, умер сотни лет тому назад, и все его потомки, кроме меня. Я остался один. Эрнандес умер, но не солнце убило его. Они повесили его, истекающего кровью от ран. Они повесили его в моем городе Сан-Сальвадоре, и когда его вешали, он до конца призывал имя Эль-Супремо. Они вешали мужчин и вешали женщин, длинными рядами в Сан-Сальвадоре. Лишь Эль-Супремо остался, чтобы править миром со своего золотого трона! Своего трона! Своего трона!

Теперь Эль-Супремо озирался по сторонам. Он зазвенел цепями и уставился на них. На лице его вдруг проступило смятение — он что-то осознал.

— Цепи! Это цепи!

Он закричал и завыл. Он дико смеялся, потом плакал и ругался, он бросился на палубу и зубами вцепился в цепи. Слов его было уже не разобрать. Он корчился и истекал слюной.

— Занятно, не правда ли? — спросил испанский капитан. — Иногда он кричит и бьется по двадцать четыре часа кряду.

— Нет! — Хорнблауэр вскочил, со стуком уронив стул.

Он чувствовал, что его сейчас стошнит. Испанец видел бледное лицо и трясущиеся губы англичанина и не пытался скрыть удовольствие.

Но Хорнблауэр не мог дать волю кипевшему в душе возмущению. Он понимал, что на таком суденышке сумасшедшего нельзя не приковать к палубе, а совесть напоминала, что сам он безропотно наблюдал, как Эль-Супремо мучает людей. Омерзительно, что испанцы выставили безумца на посмешище, однако в английской истории можно найти немало подобных примеров. Одного из величайших английских писателей и видного церковнослужителя в придачу показывали за деньги, когда тот впал в старческое слабоумие. Хорнблауэр видел лишь одно возможное возражение.

— Вы повесите сумасшедшего? — спросил он. — Не дав ему возможности примириться с Богом?

Испанец пожал плечами:

— Мятежников вешают. Ваше превосходительство знает это не хуже меня.

Хорнблауэр это знал. Других доводов у него не было. Он сбился на невнятное бормотание, отчаянно презирая себя за это. Он окончательно уронил себя в собственных глазах. Единственное, что оставалось, хотя бы не до конца уронить себя в глазах зрителей. Он взял себя в руки, чувствуя, что фальшь в его голосе очевидна всем и каждому.

— Я должен горячо поблагодарить вас, сударь, за возможность наблюдать чрезвычайно занимательное зрелище. А теперь еще раз вас благодарю, но боюсь, что мне пора с сожалением откланяться. Кажется, задул легкий ветерок.

С усилием расправив плечи, он перелез через борт и опустился на кормовую банку тендера. Лишь с большим усилием он приказал отваливать и весь обратный путь просидел молчаливый и мрачный. Буш, Джерард и леди Барбара смотрели, как капитан поднялся на палубу. Лицо у него было, как у покойника. Хорнблауэр посмотрел вокруг, ничего не видя и не слыша, и поспешил вниз, спрятать свое отчаяние от посторонних глаз. Он даже всхлипнул, зарывшись лицом в койку, и лишь потом овладел собой и обозвал себя жалким глупцом. Однако прошли дни, прежде чем капитан вновь стал похож на живого человека, и все это время он одиноко просидел в каюте, не в силах присоединиться к веселому сборищу на шканцах, откуда через световой люк долетала беспечная болтовня.

Хорнблауэр жестоко ругал себя за глупость, корил, что расклеился от вида преступного безумца, следующего навстречу вполне заслуженному наказанию.

XXII

Теплым лунным вечером лейтенант Буш беседовал с леди Барбарой у гакаборта. Первый раз он оказался с ней тет-а-тет, да и то по случайности. Знай он, что так получится, постарался бы улизнуть, но сейчас беседа доставляла ему такое блаженство, что он не испытывал и тени смущения. Он сидел, обхватив колени, на груде набитых пенькой подушек, которые сделал для леди Барбары Гаррисон. Леди Барбара откинулась на стульчике. «Лидия» мягко вздымалась и падала под тихую музыку волн и пение такелажа. Белые паруса поблескивали в лунном свете, над головой на удивление ярко сверкали звезды. Сидя под тропической луной рядом с молодой женщиной, всякий разумный человек стал бы говорить о себе, но Буш говорил о другом.

— Да, мэм, — говорил Буш. — Он — как Нельсон. Он нервный, как Нельсон, и по той же самой причине. Он все время думает — вы бы удивились, мэм, если б узнали, как много он думает.

— Мне кажется, я бы не удивилась, — сказала леди Барбара.

— Это потому, что вы тоже думаете, мэм. Это мы, тупицы, удивляемся. У него больше мозгов, чем у нас всех, вместе взятых, исключая вас, мэм. Он страшно умный, уверяю вас.

— Охотно вам верю.

— Из всех из нас он лучший моряк, мэм, а что до навигации — Кристел в сравнении с ним просто дурак.