Капиталистический реализм. Альтернативы нет? - [10]
Приведу иллюстрацию: я спросил одного студента, почему он всегда носит в классе наушники. Он ответил, что это не имеет значения, поскольку на самом деле он никакой музыки не слушает. На другом уроке он играл музыку на очень низкой громкости через наушники, которые не держал в ушах. Когда я попросил его выключить их, он ответил, что даже он не слышит их. Зачем носить наушники, если не слушаешь музыку, и зачем проигрывать музыку, если не вставляешь наушники в уши? Наличие наушников в ушах или знание о том, что музыка играет (даже если он не мог ее услышать), выполняло функцию подтверждения того, что матрица по-прежнему здесь, в пределах досягаемости. Кроме того, как в классическом примере интерпассивности: если музыка продолжала играть, хотя он и не мог ее слышать, значит плейер мог по-прежнему наслаждаться этой музыкой вместо него. Использование наушников весьма важно — поп-музыка переживается не как что-то способное воздействовать в публичном пространстве, а как уход в «эдайподный» (OedIpod) потребительский рай, как отгораживание от всего социального.
Следствием привязки к матрице развлечений является дерганая, возбужденная интерпассивность, неспособность сконцентрироваться или сфокусироваться. Неспособность студентов связать теперешнюю нехватку сосредоточенности с будущими неудачами, их неспособность осуществить синтез времени, чтобы получить некоторое связное повествование, — это симптом не только демотивации. В действительности это зловещая отсылка к анализу Джеймисона из работы «Постмодернизм и общество потребления». Джеймисон заметил, что лакановская теория шизофрении предлагает нам «мощную эстетическую модель» понимания фрагментации субъективности, сталкивающейся с развивающимся промышленно-развлекательным комплексом. Джеймисон пришел к выводу о том, что «при крушении означающей цепочки шизофреник сводится к опыту чистых материальных означающих, или, другими словами, серий чистых и не связанных друг с другом моментов настоящего». Джеймисон писал это в конце 1980-х, то есть в период, когда как раз родились почти все мои ученики. В классах мы имеем сейчас дело с поколением, рожденным в антиисторической, антимнемонической блип-культуре, то есть поколением, которому время всегда доставалось уже нарезанным на цифровые микроломтики.
Если главной фигурой дисциплины был рабочий-заключенный, фигурой контроля является должник-зависимый. Киберпространственный капитал действует путем провоцирования зависимости у своих пользователей. Уильям Гибсон отметил это в «Нейроманте», описав, как Кейс и другие киберковбои чувствуют, как под их кожей шевелятся насекомые, когда они отключаются от матрицы (пристрастие Кейса к амфетамину — лишь замена зависимости от более абстрактной скорости). В таком случае, если синдром дефицита внимания и гиперактивности является патологией, это патология позднего капитализма, то есть следствие подключения к развлекательно-контрольным контурам гипермедиированной культуры потребления. Подобным образом и то, что называют дислексией, во многих случаях может оказаться постлексией. Подростки весьма эффективно обрабатывают визуальные сигналы капитала, не чувствуя никакой потребности в чтении — для навигации по сетевому мобильно-рекламному информационному пространству достаточно распознавания слоганов. Как писали Делёз и Гваттари в «Анти-Эдипе», «письмо никогда не было собственностью капитализма», «электронный язык не опосредуется голосом или письмом: обработка данных в них не нуждается». Отсюда и причина, по которой так много бизнесменов страдают дислексией (но неясно, чем является их постлексическая эффективность — причиной или следствием их успешности).
Сегодня учителя испытывают нестерпимое давление со стороны требований связать постграмотную субъективность позднекапиталистического потребителя с запросами дисциплинарного режима (экзаменов и т. п.). Вот одна из причин, по которой образование, как никогда далекое от башен из слоновой кости, в которых оно могло бы замкнуться от реального мира, стало машинным отделением воспроизводства общественной реальности, напрямую контактирующим с рассогласованиями капиталистического социального поля. Преподаватели мечутся между ролью массовика-затейника и дисциплинарного авторитета. Они хотят помочь ученикам сдать экзамены, а те хотят, чтобы мы были авторитетными фигурами, которые скажут им, что делать. Ученики ожидают от учителей, что они будут авторитетными фигурами, что только обостряет проблему «скуки», ведь разве всё, что возникает из авторитета, не является скучным по определению? Ирония в том, что от преподавателей все больше требуют сегодня стать надзирателями — и это именно в тот момент, когда дисциплинарные структуры в институтах рушатся. Когда семьи пытаются выдержать давление капитализма, который требует, чтобы оба родителя работали, от учителей все больше хотят того, чтобы они стали суррогатными родителями, которые могут заложить базовые поведенческие протоколы в головы учеников, а также дать отеческое наставление и моральную поддержку подросткам, которые иногда социализированы лишь на самом элементарном уровне.
