Каперский патент - [63]

— Хорошо бы, чтобы погода не ухудшилась до утра, — поделился он с Бонденом, дабы отвлечь неудачу.

— Ни за что в жизни, сэр. В жизни не видел ночи приятнее.

Отдав приказы, по которым «Сюрприз» отойдет на норд-вест на несколько часов, чтобы остаться там до утра, Джек спустился вниз. Каюта оказалась освещенной, но пустой. Стивен уже лег, оставив какие-то медицинские заметки, три книги с пометками, наполовину законченный нотный лист, а рядом с увеличительным стеклом — три неаполитанских печенья, уже ставших жертвами крыс. Джек швырнул печенье в ведро, взял лупу и начал рассматривать подвесной барометр. Он поднялся на десятую долю дюйма, и поверхность ртути оказалась отчетливо выпуклой, подтвердив уже сложившееся мнение.

Обри открыл стол, в котором с прошлого дня еще лежало очередное письмо к Софии, и дописал:

«Дорогая, я только что вернулся с «Тартаруса». Уильяма производят в пост-капитаны! Он так счастлив, и я тоже. Ночь прекрасная как никогда, ветер с вест-зюйд-веста, немного к зюйду, и барометр постепенно поднимается.

Благослови тебя Господь, дорогая. Я уже планирую лечь спать — день оказался довольно оживленным, и надеюсь, завтра будет еще больше работы».

На этих словах он зажег ручной фонарь и отправился в койку. Фонарь, закрепленный в пределах досягаемости руки и почти полностью прикрытый, испускал лишь очень мягкий узкий луч, освещавший пару футов подволока. Джек с легкой душой пару минут рассматривал луч. Кажется, он сделал все, что должно, и если погода будет благоприятной, завтра есть неплохой шанс на успех. Предприятие совершенно оправдано, даже если бы и меньше зависело от погоды. Он бы атаковал в любых условиях.

Джек отлично знал, что коллеги могут допускать ошибки, что приказа можно ослушаться или понять его неправильно и всегда может вмешаться нелепая неудача. Но жребий брошен, он должен подчиниться результату. Пока Джек смотрел на луч света, он следил за оживленными звуками корабля, двигающегося на норд-вест — плавно перекатывающиеся волны, умиротворяющий гул хорошо установленного такелажа (тугого, но не слишком), изредка — скрип руля; и за сложным ароматом начищенных досок, свежего морского ветра, застоявшейся воды в трюме, просмоленных снастей, краски и сырой парусины.

Ближе к полудню двенадцатого (спокойный пасмурный день, ветер слабый с вест-зюйд-веста) единственным спокойным местом на «Сюрпризе» оказался крюйс-марс.

Палубы целиком заполнили команды матросов, занимающиеся подъемом из трюма оставшихся карронад, спуском туда пушек и подготовкой к ночной бомбардировке. Карронады не только стреляли быстрее пушек, создавая в целом еще больше шума, но и на каждую требовалась всего пара матросов, в отличие от пушечного расчета в шесть-восемь человек.

Кормовую каюту заняли капитан, офицеры и старшины шлюпок, уточняя массу деталей, поэтому медики поднялись на мачту довольно рано, с книгами, подзорными трубами и шахматами. На крюйс-марсе кто-то вырезал аккуратную шашечную доску, и на ней они сыграли не особо агрессивную партию, завершившуюся ничьей, а теперь полулежали на сложенных лиселях.

В неплотной стае чаек, с трудом работающих угловатыми крыльями против ветра, Стивен почти уверенно узнал сизую чайку, весьма обычную в ирландской части его юности (проведенной в том числе на западе острова, где они во множестве гнездились на холмах и безлюдных берегах), но довольно редкую в этих водах. Он уже собрался поделиться этим наблюдением, как Мартин спросил:

— Как бы вы перевели слово «peripateia»?

— Конечно же, как «обратный ход». Но вы, без сомнения, имеете в виду используемое в драматургии значение, тогда почему бы не сказать просто «перипетия» по-английски? Во французском, разумеется, есть «peripetie», хотя они, конечно, используют его в более широком значении — просто как «превратности».

— Думаю, мне встречалось слово «перипетия». Но едва ли оно используется в современном английском, и не уверен, что оно обогатит Моуэта. — Он передал Стивену маленькую тонкую книжицу, «Поэтику» Аристотеля. — Я обещал перевести это для него.

— Крайне великодушно с вашей стороны.

— Это оказалось бы еще более великодушным, если бы я понимал всю сложность, но увы. В университете я читал «Поэтику» вместе с моим наставником. Превосходный человек, благослови его Господь, ученый с талантом разъяснять и прививать любовь к тексту даже самым вялым умам. С его помощью я уловил и запомнил основной смысл. Но переводить его на английский одновременно точно и живо, переводить на достойный христианина английский — это, боюсь, выше моих сил.

— Насколько я помню странную, будто порхающую с места на место структуру книги и множество технических деталей, это было бы выше и моих сил.

— Меня погубили гордость и опрометчивость. Моуэт рассказал, что собирается написать крайне амбициозную пьесу, «Трагедия морского офицера», по мотивам карьеры капитана Обри, его побед и неудач. Я выразил надежду, что конец окажется счастливым. «Скорее всего, это у меня не получится, — ответил он. — Трагедия должна закончиться несчастьем».

Я извинился, но не согласился, имея за плечами поддержку величайшего авторитета в ученом мире, самого Аристотеля. Хотя трагедия, естественно, имеет дело с поступками великих людей в возвышенной и серьезной манере, она вовсе не обязана оканчиваться несчастливо. Я процитировал строки, которые рискнул перевести, чтобы донести следующую мысль: природа действия в трагедии всегда требует, чтобы масштаб событий был максимально большим, лишь бы не влиять на сюжет, и что число событий, составляющих возможную или необходимую последовательность перехода от несчастья к счастью и наоборот, должно быть минимально возможным. Я предложил Моуэту убедиться, что переход от зла к добру не только в высшей степени возможен в трагедии, но и что Аристотель ставил его на первое место.