Канун - [2]

Мы с теткой как раз при деле толклись, когда беда в ворота постучала.

– Поди, дочка, глянь, чего там люду понадобилось, – гам на улице бульканье в котле начал заглушать. – Очереда дурман-травы дождусь, тоже выйду.

Я как из сенец выскочила, так и обомлела. Все Заречье за нашей оградой собралось. А шум-то стоял! Батюшка с чудотворной иконой благословенья направо-налево раздавал, бабки семечки лузгали, кумушки языки чесали, молодежь зубоскалила, ребятня галдела без продыха.

– Доброго здоровьичка всем. С чем пожаловал, Воля Васильевич? – я – не дура, смекнула, конечно, с какой целью разодетый парень у калитки мнется. – Не захворал ли часом? Погляжу, с лица совсем спал, похудел, осунулся…

От грянувшего хохота листья с тополей посыпались. Кузнец побагровел.

– У вас товар, у нас кузнец… тьфу… купец, – дружок его лучший, Ромаш, не дал опростоволоситься.

– Погодь, Ромаш, – обрел голос кузнец. – Сам разберусь.

Отодвинул друга и ступил во двор.

– Замуж за меня пойдешь, шутница? Рушника молодцу не пожалей!

– Как тетушка Прасковья, меня взрастившая, отца с матерью сироте заменившая, скажет, так и поступлю, – в притворном смирении я потупила очи.

А улыбка-то насмешливая губы мои кривила.

– Вот и славно, с первыми холодами свадьбу и сыграем, – выглянула из дома рекомая. – Удивила старую – я, грешным делом, опасалась, что норов свой, Настёна, непростой начнешь выказывать!

Я аж взвилась вся.

– Да хоть две играйте, но без меня!

– На кого голос повышаешь, девка неразумная! Пойдешь! Я слово родительское дала!

– А меня спросила, прежде чем посулами бросаться?! – я притопнула ногой, наскоро растеряв напускную покорность. – Не пойду!

– Седины мои не позорь! Я сказала, пойдешь!!!

– А вот и не пойду! За него точно не пойду!

Заречинцы наслаждались бесплатным представлением. Скоморохи такого не казали, как две разозленные, орущие на друг дружку, бабы.

– А за кого пойдешь? – нехорошо прищурилась тетка.

– Да хоть за чёрта кудрявого! Лишь бы люб был!

Гордыня мне очи застила, сама не видела, потом люди добрые поведали, мол, народ, крестясь, в ужасе назад подался, а батюшка чуть икону не выронил.

– Думай, что язык твой мелет, юродивая!

– Я своим словам хозяйка, кому попало не раздаю!

Озлилась тетка Прасковья, за косу мою толстую одной рукой схватилась – не вырваться – а в другой нож на солнышке блеснул. Кинулся Воля наперерез, но не успел. Отхватило лезвие острое косу длинную, богатство девичье, да по самый затылок.

Тихо-тихо стало в округе, будто умер кто.

– Возьми! – сунула мне тетка в руки отхваченное. – Решай, кому подаришь: жениху, родней одобренному, иль черту окаянному!

Слишком много спеси во мне накопилось, по самую макушечку, чтобы на попятный идти.

Я ни слезинки не проронила, побелела только вся, да и взяла грех гордыни на душу.

– Не видать кузнецу Настасьиной косы! – баяли потом, что сама чертовкой гляделась – А коль полюбится, так и оборотуну отдам!

Сказала и в избу сбежала, дверью за собой от всего сердца грохнула. Да так душно мне в горнице стало – чувств лишилась.

Когда в себя возвернулась, тетка рядышком сидела, да передником слезы горькие утирала. Настигло меня раскаяние запоздалое, завыла в голос, к ногам матушки названной припала.

– Прости ведьму старую, молодость твою сгубившую, – пуще прежнего зарыдала она, гладя мою остриженную голову. – Не отходила вовремя прутиком ивовым, дурь не выбила. Обвенчала в сердцах дитя неразумное с лукавым. Своими руками кровиночку к нему снарядила!

Да поздно уже было: и мне каяться, и ей виниться…

***

Хворост неопрятной кучей громоздился в сенцах. Из открытой двери дохнуло свежей соломой, да теплым печевом. С голодным мявом метнулся под ноги белый пушистый комок – Уголек. Пол деревни над ним насмехалось: недоразумение на четырех лапах, а не ведовской кот! Мало того, что окрасом не вышел, так еще и степенства, по месту положенного, никакого нет!

Ведра схватила, да в хлев помчалась: скотину обиходила, корову дьяконскую проведала. Ничего, и не таких выхаживали!

В избу вернулась, слово тайное шепнула – лучина враз огоньком зацвела. В темноте я почище Уголька зрила, да со светом все как-то уютнее. Тулуп, да валенки к печке пристроила – сушиться, молока парного котейке в блюдце плеснула, а сама к празднику наряжаться стала, гостей дорогих дожидаючись.

– Одна тебе, Настя,дороженька теперь-ведовская.Нелегка она, ухабиста, да извилиста, однакож,бытье длинноедает и знание сокровенное.Не чаяла, что кровь в тебе ведьмачья всколыхнется, обетыскрепит.Думала, доченьку твою в ученицы дождаться. Ан воно как все вышло-то…

Тело белое водица теплая умыла, рубаха узором красным с умыслом вышитая укрыла, сарафан праздничный, в ярмарочный день прикупленный, приодел. Сапожки рисунчатые ножки украсили.

-Зима не разгуляется – истаю я, как свечкавосковая– срок мойподоспелмолодости дорогу уступить.Печаль-ка с личика сгони… Думаешь, тетка я тебе? Эээнет, Настена, если прабабкой назовешь – годам моим польстишь.Твое времечко настало…, но чтоб власть ведовскую тебе обрести, с силой, роду человеческому не принадлежащую, повенчатьсянадобно. Не той поганью скороспелой, что за каждым кустом хоронится, а истинной,ещебогамиушедшимисотворенной…