Каньон-а-Шарон - [20]

— Хозяйка умерла, — сказал Яков. — Наследники сдали грузинам, те все поломали, загадили и сбежали в Грузию. Теперь сюда наркоманы забираются. Ноэми, моя жена, ночью боится. Запах плохой, вид плохой, жене неприятно.

Маклер, друг Якова, открыл входную дверь, и мы отпрянули от зловония. Маклер прошел вперед, распахивая окна, чтобы выветрился запах гнили и кошачьего кала. Потолки растрескались, провисли и покрылись черным грибком. На полах, кроватях и столах гнил промоченный дождями хлам. Оконные рамы тоже прогнили, одна тут же сорвалась, зазвенело разбитое стекло. Пока слабый ветер вытягивал вонь из комнат, мы ждали в саду. Ветви фруктовых деревьев стелились по земле, покрытой толстым слоем сухой листвы и гниющими плодами. Я споткнулся о скрытый под листьями чемодан.

— Кошмар, — сказала Ира.

— Я не видела поблизости ни одного детского сада, — заметила Дашка. — Тут же марокканский район, в каждой семье по пятеро-шестеро.

Она преодолевала дурное настроение. Чтобы купить дом, надо брать ссуду, вернуть ее невозможно, и, значит, надо похоронить себя здесь, ничего другого в жизни уже не будет.

Но она храбрилась, сама себя уговаривала: из половины дома можно сделать жилье, во второй половине оборудовать детский сад, мы станем жить вместе, помещение для сада получится бесплатным…

— О чем ты говоришь, — запаниковала Ира, — где ты видишь помещение? Это все надо снести бульдозером и строить новое! И еще построить детскую площадку! Кто это сделает?!

— Папа, — сказала Дашка. — У нас есть время до сентября. Да, папа?

Все-таки несколько дней она еще тянула, будто бы давала жизни последний шанс подсунуть что-нибудь другое. Встретила на улице Векслеров, Лилечка потащила ее на какой-то концерт: будут песни на ее, Лилечкины, стихи! В маленьком зале немолодая женщина с гитарой, бывшая библиотекарша из Копейска, прежде чем петь, тихим и слабым голосом рассказывала, как родилась песня, употребляла слова «творчество» и «тема», а когда дошла до песни на стихи Лилечки, сказала:

— Я люблю эту замечательную поэтессу, встреча с ее творчеством очень много значит в моей биографии.

Голоса у нее не было, и пела она плохо. Вместе с ней выступал молодой бородатый поэт, читал свои стихи:

Хочу раствориться в собственном «Я»!…

Дашка пришла домой выпотрошенная, злая, а утром пошла в банк «Тфахот», выдающий льготные ссуды на покупку дома.

Дом стоил девяносто три тысячи. За эти деньги нельзя было купить и крохотной квартирки в центре. У нас не было ничего. Дашка взяла все мыслимые ссуды, но и этого не хватало, пришлось нам с Ирой тоже взять. Ссуду давали на тридцать лет. Подписывая обязательство в банке, Ира сказала:

— Придется жить. Не обещаю, но постараюсь.

Приезжая на рассвете, я первым делом распахивал двери и окна дома. Шел в сад, выкуривал сигарету. За грейпфрутом и лимоном в конце участка, в углу, стоял покосившийся сарайчик из гофрированных листов какого-то белого металла. Он был набит тем хламом, который хозяйки не решаются выбросить. Я нашел там фотоальбом, размокший и тронутый плесенью, как и все остальное. На фотографиях была молодая женщина со строгим взглядом и сооружением из густых волос вокруг высокого лба.

Дух ее обитал в доме. Обрушивая гнилье и обнажая остов, я видел, как дом строился и расширялся. Под штукатуркой открывал балки над замурованными дверьми. Выволакивая из сарайчика груды вещей, ни одну, самую ненужную, не мог выбросить — их хозяйка не решилась, не мог решиться и я.

Первые дни, вытаскивая хлам и разгребая листья гнутыми ржавыми граблями, которые нашел в сарае, я остерегался змей. Мне ни одна не попалась. Зато нашлись три черепахи, старожилы этих мест. Они меня не боялись и не скрывались в свои панцири, когда я брал их в руки. Что они видели за свою жизнь? Отсюда за полдня можно пешком дойти до Шхема, он называется так же, как три тысячи лет назад — «и пошел он в Шхем», а по берегу часа за три-четыре дойти до Кейсарии, где жили Ирод и Понтий Пилат, и до Голгофы не так уж далеко, и до Нацерета-Назарета за день, не спеша, доберешься. Тысячелетия назад все было обжито, а потом ничего не стало, вдоль моря тянулись незаселенные холмы, болота, гиблые малярийные места. Тридцать-сорок лет назад, когда я уже кончил институт и работал инженером, здесь, за одноколейкой Тель-Авив-Хайфа, проложенной на месте древнего караванного пути, построили одинаковые бетонные коробочки по тридцать три метра. Это очень мало на семью, но люди были рады и им. К дому прилагалось полдунама — пять соток. Сажали апельсины, лимоны и гранаты. Воды для деревьев не хватало, электричества для жизни тоже. Кондиционеров не знали, бетонные коробки раскалялись на солнце. Рождались дети, и дома расширяли кто как мог.

Я срывал с дерева огромные розовые грейпфруты, выпивал их, морщась, еще не понимая, что они перезрели и потому сладость отдает противной бензольной гнильцой. Этот сок снимал перегрев — я мог работать без усталости от темна до темна, сожалея, что так быстро кончается день. Просыпаясь в темноте, вскакивал, собирался, хватал еду, пластиковую бутылку со льдом и спешил на автобус.