Каникулы с дядюшкой Рафаэлем - [14]

— Вы слышали? — обращался учитель к остальным ученикам. — Он не понял. А вы поняли?

— Поняли, — отвечал весь класс хором — и умные, и глупые, и самые глупые ученики.

— Сколько получит такой негодяй, который ничего не понимает?

— Двадцать пять!

— Считайте! — приказывал ученикам учитель.

Он клал лентяя поперёк колен, розга начинала свистеть.

Какая-нибудь девчонка, трусливая или пожалостливее, начинала плакать.

— А ты почему плачешь? — спрашивал учитель.

Девчонка продолжала плакать.

— Урок знаешь? — спрашивал учитель.

— Нет, не знаю.

— Подойди сюда!

И всё повторялось сначала.

Потом мальчик и девочка садились на знаменитую скамейку.

— Ученики, что это за скамейка? — спрашивал учитель.

— Для ослов.

— Какие ученики на ней сидят?

— Глупые.

Давно, конечно, это всё было. А в четырнадцать лет ученика совсем из школы выгоняли, да и сами учителя каждый год менялись. Потом приехал в деревню директор Ле́нгарчик и отменил парту «для ослов». Он играл на фисгармонии, но в его столе не было места, и на этой парте он держал свои ноты. Директор был хороший человек. Как жалко, что его, когда уже построили новую школу, уволили!

Школу построили, старые парты пошли на дрова, в новой школе фисгармонию поставили в коридор, и мальчишки повыдергали клавиши.

Эх, видел бы это директор Ленгарчик!

А что с этой партой «для ослов» произошло? Я уже сказал, что она стоит в нашем классе. Учительница держит на ней цветы, которые поливает через день Анча Фиалова.

После моего проступка никто не мог придумать, как меня наказать. Наказали, положим, только легко очень. Учительница велела переставить цветы на окно, а мне пришлось сесть за ту самую парту, которую помнят все наши отцы.

— Ребята, какая это парта? — спросила учительница.

— Старинная! — ответили некоторые.

— Какая?

— Прочная, — ответили остальные.

Учительница засмеялась и ничего не сказала.

„ВИНЦЕК, ТЫ САМ ВИНОВАТ!“

Всё остальное в школе было в порядке. Я исправился и после уроков обычно сидел дома, а на улицу выходил, лишь когда меня посылали в магазин или по воду.

— Гру-гру! — кричали мне вслед мальчишки и девчонки, но я не обращал на них внимания; рассердишься, так они без конца смеяться надо мной будут.

— Гру-гру!

Я шагаю по дороге, словно глухой.

— Винцо!

— Ну?

— Ты, видно, оглох!

— Нет.

— А куда ты идёшь?

— Никуда.

— И тебе не хочется поиграть с нами?

— Нет.

— А что у тебя?

— Где?

— В карманах.

— Не́шточки.

— Не́шточки?

— Ага.

— Что это такое?

— Вон какие вы любопытные!

— Покажи нам!

— Не покажу.

— А вправду это нешточки?

— Вправду.

— Зачем они тебе?

— Я выращиваю дома молодые аэропланы.

— Голубей?

— Аэропланы.

— Самолёты?

— Ага.

— При чём же тут нешточки?

— Вот при том! Чем мне самолёты кормить?

— Гру-гру!

— Вот я вас и разыграл!

— Это мы тебя разыграли!

— Как бы не так!

— Винцек, почему ты меня не подождёшь? — кричит мне кто-то сзади.

Я оглядываюсь.

— Винцек, а какой ты, оказывается, выдумщик, — говорит, догоняя меня, дядюшка Алексин, кларнетист.

— Они надо мной смеются, — отвечаю я.

— Смеются над тобой? Так ведь ты им врёшь!

— Нет, не вру.

— Слышал я.

— Я вру им так, чтоб они об этом догадались.

— Винцек, ты лгун… Послушай! Почему же ты не пошёл с нами в винцентов день?

— Никто меня не звал.

— Винцек, золотой мой, не говори так! Я знаю, что за тобой дядюшка Загрушка лично заходил.

— Меня звали, но Рудо Кемёнеш взял у меня геликон.

— Вот видишь. Ты и меня хотел обмануть. Зачем же обманывать? Всегда правду говорить надо. Если Рудо взял у тебя геликон, ты должен был прийти ко мне или к дядюшке Загрушке, и ты давно уже получил бы другой.

— Какой другой?

— Так ведь у нас два геликона.

— Правда?

— Или ты думаешь, что я попусту болтаю? Раз я говорю, значит, так оно и есть.

— Где же второй?

— До сих пор у меня был, а сейчас у дядюшки Загрушки.

— У вас? Так ведь вы на кларнете играете?

— Есть время — играю и на геликоне, нет — не играю. Мне бы твои-то годы, милый Винцек, я бы показал, что с этой трубой можно сделать!

— А где он сейчас?

— Геликон? Я ведь тебе сказал где. Винцек, ты сам виноват! Вместо того чтобы упражняться, ты с мальчишками зубоскалишь.

— Я не зубоскалю.

— Ну конечно! Слышал я, как вы все смеялись. Беги что есть духу!

— К дядюшке Загрушке?

— Беги знай!

И ОПОМНИТЬСЯ НЕ УСПЕЕШЬ…

И опомниться не успеешь, как весна уже пришла.

В один прекрасный день выходишь на двор и видишь своих соседей на деревьях. Сначала можно подумать, что с ними что-то приключилось, можно подумать, что они в детство впали. Один сосед пилой сучья режет, другой ножницами щёлкает. А-а, теперь всё ясно: деревья расчистить нужно, обрезать. В центре сада куча сухих листьев, бумаг и всякого мусора. Непременно сжигать всё это придётся.

— Дядя Яно, а что вы с листом делаете? — спрашиваю я через забор у соседа слева.

— Что-о? — откликается сосед справа.

Его тоже зовут Яно, и он слышит лучше первого. А тот на ухо туговат.

Я перехожу через двор и завожу разговор с соседом справа.

— Дядя Яно, что вы с сухим листом сделаете?

— Да что-нибудь уж сделаю.

— Сожжёте?

— Ещё чего!

— Что же тогда вы с ним сделаете?

— Отвезу вон туда — к стене.

— К стене?

— Ну да.

— Почему же к стене?

— Годик-другой оставлю их там погнить.

— А потом?